- Будто от чумных шарахаются, - заметила тетка Пелагея озадаченно. Ровно подменили людей.
Решено было так. Все - делать нечего - отправляются в Никольское, имение господ Триворовых. А дед тайком остается в Москве. Господам положили сказать: занедужил дед Семен от беды, годы немолодые. Как поправится, будет беспромедлительно в Никольском. На самом деле оставался дед в надежде удержаться в Москве и со временем вдругорядь вызволить семью из барщинной доли. Жительство дед должен был переменить на возможно далекое и от Сухаревской площади и от Сретенской части. Дед надеялся обосноваться поблизости от Пятницкой улицы, где издавна селились музыкальные мастера. Однако, полагая, что за ним будет глаз, отправились все вместе, будто бы держа путь в родную губернию.
Гошку, несмотря на собственные беды, все время точила мысль о домике на Арбате и о невыполненном обещании помочь с продажей скрипки. Пройдя вместе со всеми до Тверской, он передал брату мешок, болтавшийся за плечами:
- К приятелю надо забежать.
И, благо дорога, которой следовало идти, была оговорена многократно, нырнул в ближайший переулок. Крикнул на ходу:
- Догоню, не бойсь!
Без труда нашел маленький облупившийся домик, но в дверь постучал с робостью, вестей-то добрых не принес. Дверь отворила знакомая кухарка, которая, в отличие от первого раза, узнала его и приметно обрадовалась, хотя проворчала:
- Чище ноги вытирай. Убирать, чать мне приходится.
Гошка объяснил, косясь на Соню:
- Вы не глядите на мою одежку. Сгорели мы...
И торопливо, опасаясь, что его перебьют, рассказал все события последней недели, включая смерть Сережи и свои догадки относительно причастности к ней Амати-Матьки. Его выслушали с видимым интересом, причем мать с дочерью, как заметил Гошка, несколько раз переглянулись.
- Быть может, выпьешь с нами чаю? - спросила Вера Андреевна.
Гошка, польщенный таким предложением, заколебался. Было бы сказочным счастьем сесть за один стол с Верой Андреевной и Соней. Однако Гошка боялся, что его длительное отсутствие встревожит родных, а кроме того, опасался допустить оплошность за чаем.
- Правда, садитесь... - подтвердила приглашение матери Соня. - Как вас зовут?
- Гошка.
- Видите ли, Жорж, - сказала Соня. - Этот человек, Амати, был у нас вчера.
Гошка, присевший было на краешек стула, подскочил, точно ужаленный.
- И вы отдали ему скрипку?! - Гошка даже оставил без внимания свое превращение в Жоржа.
Мать и дочь переглянулись.
- Я сказала, - ответила мать, - что мы уже продали инструмент.
Гошка с облегчением опустился на стул, но тут же спохватился:
- Он вам поверил?
- Во всяком случае, сделал вид, что верит.
- Плохо, что Матька пронюхал, где вы живете. Он на все способен.
- Я скрывала от друзей наше бедственное положение. Потому и совершила опрометчивый шаг, отправившись на Сухаревку. Теперь я объявила, что хочу продать скрипку. Буквально на днях ее возьмут.
- Скорее бы!
- Мы учтем твое предостережение. Кстати, не желаешь ли как следует посмотреть инструмент?
Гошку давно распирало любопытство. Но он стеснялся просить Веру Андреевну.
- Очень! Я ведь ее тогда не разглядел. Понял только, что из хороших...
- Сейчас принесу, - вызвалась Соня и через минуту протянула знакомый Гошке футляр: - Пожалуйста.
Гошка раскрыл футляр. Да, не ошибся тогда на Сухаревке - итальянская скрипка прекрасной работы. Заглянул внутрь, на нижней деке - этикет, из которого явствовало, что изготовлена она мастером Санто Серафино в 1749 году. С теплотой и грустью вспомнил Сережу, благодаря которому он мог с достаточным знанием дела говорить об инструменте, случайно оказавшемся в руках:
- Это венецианская школа. Видите, какой замечательный, чистый, прозрачный и нежный лак? По нему узнают венецианцев, так учил меня Сережа. А нижняя дека сделана из клена, породы "птичий глаз". Она как будто вся в мелких сучках. Такое дерево, как объяснял Сережа, редко встречается на итальянских инструментах.
- Но это хорошая скрипка, Жорж?
- Да, барышня. Сережа, правда, говорил, что у Санто Серафино встречаются очень разные инструменты. Он часто подражал работам Николо Амати, и не всегда удачно. Но этот инструмент, судя по всему, отличный.
Провожали Гошку все трое - Вера Андреевна, Соня, Настя - сердечно, с тревогой, как близкого.
- Если вдруг окажешься в Москве и нужен будет кров, приходи к нам, сказала Вера Андреевна. - Кстати, где находится поместье твоих господ?
Гошка сказал.
- Помните о нас, Жорж, - добавила Соня.
А практичная Настя сунула узелок с едой и двугривенный:
- Пригодится в дороге.
Многое хотелось Гошке сказать людям, которые, сами попав в беду, стремятся ободрить его и даже предлагают свою помощь. Но он только поклонился в пояс:
- Я вас никогда не забуду. И остерегайтесь Матьки!
Родных Гошка догнал на окраине Москвы. Тетка Пелагея было взъелась на него. Дед оборвал:
- Будет! Без тебя тошно!
- Гуськовы тут причиной, - продолжал дядя Иван до Гошки начатый разговор. - Ихние проделки. Сказывали, бахвалился Юшка Гуськов на прошлой неделе в трактире: окоротим Яковлевых скоро. Больно много стали понимать о себе...
Дед хмыкнул:
- Гуськовы дом сожгли? Чего мелешь! Известно, язык без костей. Так ведь и меру знать надо.
- А я думаю, - Гошку тревожила его собственная версия, хотя и казавшаяся, на первый взгляд, дикой, - здесь замешан Матька.
Дед Семен в сердцах плюнул:
- Послал за грехи господь бог мужиков. Слушать тошно! Гуськовы, ладно, злобились, хоть и не по зубам им такая затея. А Сухаревский слизняк Матька, он-то с какой стороны тут? Растолкуй мне, старому дураку, умный внучек!
Рассказал все сызнова Гошка. И про барыню Веру Андреевну, и про Сережу, и про его скрипку, и про Матькины жесткие глаза.
- Глаза вовсе ни при чем, - перебил дед. - С барыней, понятно, разжиться хотел. Насчет же человекоубийства - от книжек, тобой читанных. Кишка тонка у Матьки для такого страшного преступления. Человека лишить жизни - не муху прихлопнуть. Нужны либо отчаянность, либо крайний случай. А уж чтоб квартальный, их благородие Иван Иванович, по его воле обходил дома да рот, как нам после пожара, заткнул... Тут уж... - Дед развел руками.
И напрасно.
Ибо Матька имел самое непосредственное, прямехонькое отношение ко всем свалившимся на Яковлевых злоключениям.
В ту самую пору, когда дед Семен, сердясь на Гошкины, с его точки зрения, книжные фантазии, роптал на бога, пославшего столь неразумных сына и внука, шагах в пятидесяти позади Яковлевых катилась коляска, в которой восседал уже известный нам квартальный надзиратель, их благородие Иван Иванович, в сопровождении двух низших полицейских чинов. И витал, фигурально выражаясь, за его плечами не кто иной, как, пользуясь дедовыми словами, "Сухаревский слизняк" Матька, он же - Федор Федорович Коробков, он же...
Впрочем, стоп! Речь о третьей ипостаси этого человека - впереди.
Подавлены были Яковлевы всем происшедшим безмерно. Наступила минута прощания: дедов путь лежал к Пятницкой, а остальных - на заставу и далее Курским трактом. Бабы ревели в голос, мужики сопели носами, и даже по дедовой сухой щеке пробежала слеза.
Дед Семен напутствовал:
- Барам не перечьте. Што велено - исполняйте. Кончилась, надеюсь, лишь на время, наша вольница. Надобно уметь хвост поджать и барский сапог поцеловать, коли требуется. Крепостные, рабы удовлетворять должны всякую господскую прихоть. Тебе, - оборотился к Гошке, - наказ особый. Больно горяч. Все по правде да справедливости хочешь. А где они? Я их за свои семь десятков годов не встречал. Смиряйся, парень, иначе пропадешь!
Но не дано людям - когда к счастью, когда и нет - знать свое будущее. Обнялись сыновья с дедом Семеном, невестки поклонились в пояс. И впустую. Ибо только разошлись: дед в одну сторону, остальные в другую, - как подкатила коляска, выпрыгнул из нее их благородие квартальный Иван Иванович с двумя нижними чинами и рявкнул так, что лошадь шарахнулась: