- Нешто чужое можно? Дознаюсь - я им покажу!
- Так ить и дознаваться неча. Секретов тут нету. С меня и можешь начать...
Тетка Пелагея, да и Гошка с матерью недоуменно уставились на старика.
- Столб-то, коим потолок подперт, аккурат взят из вашей избы. Кабы не он, может, нас тут всех давно подавило, ровно тараканов. Вишь, вовсе разваливается избенка.
Тетка Пелагея заплакала:
- Родственнички, чтоб вам всем... Нам куда теперь деваться? Под открытым небом ночевать? Староста чего глядел? Иль барина не убоялся?
- Так барин сам и дозволил. Пошел к нему Гришка-Косой просить лесу на починку избы, а он: нету лесу. Гришка ему - валится, мол, халупа, того гляди, вовсе рухнет. Он и отвечает: возьми, мол, со двора Семена Яковлева. Ну, а за Гришкой - остальные. Мы - по-родственному, зазорно вроде последнее бревно из нижнего венца выпросили у старосты. А не мы, так кто иной. Какая разница?
- Верно, касатки. Все верно... - подтвердила с печки старуха. - Барин дозволил, а староста распоряжение делал: кому и сколько. Нам бы поранее подойти, да посовестились.
Дед с отцом и дядей Иваном вернулись хмурые и, как показалось Гошке, обескураженные.
- Много ли выходили? - спросил дед Тимофей.
- Похоже, пшик.
- Как так?
- В ножки барину поклонились. Вспомоществования попросил: мол, лесу самую малость - крышу возвести над головой. Отвечает: подумаю, дескать, а покудова идите.
Дед Тимофей покачал головой:
- Худо, милые. Едва ли дождетесь подмоги. Наш барин и другие ноне всполошились перед волей, которая, сказывают, нам выйдет. Где могут жмут, силов нету. Кажинный день норовят для барщины вырвать. Бабам задают непомерные уроки. А чтоб от них подмога какая, едва ли то сбудется...
Ночевать опять разбрелись по разным избам. Жилье деда Тимофея для семерых Яковлевых было тесно. В нем остались дед Семен с Гошкой и его матерью.
Дед Тимофей, удовлетворивши первое любопытство о московском житье-бытье, с готовностью рассказывал про здешнее.
- Тяжело живем, трудно. Барщина, по Старостину приказу, - сколь надоть. И пять ден. И шесть. Случается, и всю седмицу.
- Положено-то три... - заметил дед Семен.
- И... - будто даже обрадовался возражению старик. - Кем положено неведомо, а нами не взято. К барину на старосту - челом. А он - таких делов не касаюсь, ступайте к старосте, разбирайтесь с ним.
- Может, и вправду староста причиной?
- Милый, да разве без барской воли староста что смеет? Не-ет, касатик, тут барин камедь ломает. На все первое его слово. И хотит, как я понимаю, напоследок выжать из крестьян сколь токмо возможно.
- Насчет воли верно ли?
- Про это, милый, тебя надобно спрашивать. Говорят, что в Москве, обскажи...
- Что и везде. Должна вроде быть воля от помещиков, а когда и как кто знает?
- Э-хе-хе! - вздохнул дед Тимофей. - Поверишь ли, устали - силов нет. Должно, предел какой перешли: то еще можно было терпеть, а нынче невмоготу. Мужики говорят: либо воля, либо берись за топор.
- С землицей как?
- Во-во! - оживился дед Тимофей. - В ней-то, похоже, вся загвоздка. Только слухи пошли о воле, принялись мужиков с добрых земель на худые переселять.
- А спорить?
- И-и, касатик, с барином-то? Родьку, младшенькова Паньковых, можа, помнишь? Заспорил. Показалось обидно и против справедливости. И что? Враз забрили в рекруты. Отец с матерью тепереча обливаются горючими слезами. Жену на сносях едва отходили, думали, помрет.
Легли спать поздно. Кряхтели на печи дед с бабкой, ругали ребятишек, что примостились там же и мешали старикам. Ворочались и чесались большие и малые на полу. Возился, беспокойно взвизгивая, поросенок, и на него спросонья сердито шипели гуси. То и дело заливался плачем младенец в люльке, и Нюрка вскакивала, чтобы укачать его. Выходил кто-то. Хлопала входная дверь, обдавая Гошку холодом.
Подавленный увиденным, он спросил шепотом у матери:
- Мы так будем жить?
Она, поняв по-своему, также шепотом ответила:
- Едва ли, сынок. У них своя крыша над головой. А у нас нет.
Глава 7
ПРОГЛОТИ ЯЗЫК...
Утром, глядя на Яковлевых безжизненными глазами, Упырь объявил:
- Барин велел вас на месячину.
- Господь с тобой, - перекрестилась испуганно тетка Пелагея. - Не шути так.
- Жить будете, - продолжал Упырь, словно и не заметил впечатления, произведенного его словами на Яковлевых, - в людской.
Дед, всегда, при любых низких поклонах клиентам и заказчикам, сохранявший внутреннее и известное внешнее достоинство, тут повалился в ноги старосте, заговорил сбивчиво и жарко:
- Никита Трофимович, не погуби! Ты при барине шея. Куда поворотишь, туды и голова. Спаси! Век буду помнить. Знаешь меня, отплачу...
- Семену с одним из мальцов - в столярку. Остальным на барщину, - не поведя бровью, продолжал ровным бесцветным голосом Упырь.
- Сжалься! Пропадем! Самое время пахать...
Дед обхватил Старостины воняющие дегтем сапоги.
- Харч получите у Акулины. И тотчас на работу. Дармоедов и без вас полно. Ивану с Николаем пахать под овес возле старой межи. Пелагее - на птичник, Марье - на скотный двор, другому мальцу - в подмогу конюхам.
Месячина! Слышал Гошка про такую радость: ни кола ни двора. За единый прокорм на барина горб ломать. Сказывали, будто бы перевелась она к нынешнему времени. Да, видать, не всюду. И на тебе - угодили!
В людской Яковлевых встретили с усмешкой:
- Явились - не запылились, баре московские. Вас тут только не хватало!
Людская была бы просторной избой, кабы не натолкали в нее сверх меры дворовых: молодых и старых, холостых и семейных. Понятно, новым людям не радовались: еще теснее остальным.
В столярке, вопреки опасениям, их встретили по-иному. Маленький подвижный старичок на одной ноге, вторую заменяла деревяшка, судя по рубахе и штанам, отставной солдат, весело воскликнул:
- Ну вот и смена подоспела!
На что дед дипломатично отозвался:
- Подмога, Прохор Аверьянович. Твоего главенства и хлебца не отобьем...
- Брось, Семен, хитрить. Хлебец свой сирый все одно получу. А командовать мне не с руки. В помощники, коли возьмешь, останусь, а генералом ты будешь. И давай-ка поздороваемся по-русски!
У деда Семена, тронутого искренним приветом, повлажнели глаза. Старики обнялись и троекратно поцеловались, ткнувшись друг в друга бородами.
В столярке пахло родным и знакомым - деревом, кожей, клеем. Золотились и шуршали под ногами стружки.
"Неужели, - думал Гошка, - судьба наконец-таки смилостивилась?"
Дед Семен оттаял, размяк. Пространно и с чуждой ему многоречивостью рассказывал о внезапно обрушившихся бедствиях, благо отставной солдат слушал внимательно и сочувственно. Горевал дед Семен по поводу избы и нынешнего положения семьи.
- Все ж спробую, поклонюсь барину. Сам и здесь не в обиде. А вот сынов с невестками на землю бы надо.
- А что? Спробуй! - кивал Прохор. - Спина не переломится. Только едва ли тебе удовлетворение выйдет. Не похоже на то. Однако истинно сказывают: попытка - не пытка, спрос - не беда.
Остались ночевать в столярке, низеньком помещеньице, пристроенном к погребу.
- Мне веселее, - сказал Прохор, - ночью по-стариковски плохо спится, будет с кем перемолвиться словом. И чарочку сподручнее осушить с товарищем.
Господский дом при ближайшем рассмотрении оказался запущенным. Осыпались местами штукатурка и лепка. Покривились и скрипели под ногами ступени, шатались перила. Требовала свежей краски зеленая крыша. Видно было, не в гору идут обитатели имения, а либо топчутся на месте, либо помаленьку беднеют.
Барин в стеганом синем халате, синих туфлях с трубкой в руке вышел на открытую веранду. Дед Семен с Гошкой, скинув шапки, стояли внизу.
Выслушав смиренную дедову просьбу: посадить сыновей на землю, даже без вспомоществования лесом, "Стабарин", как его называли заглазно прозвище, родившееся от скороговоркой произносимых слов: старый барин, оттопырил нижнюю пухлую губу.