- А ведь именно о том и речь: или... или...
Гошка, весь обратившись в слух и внимание, думал торжествующе: "Боитесь! Боитесь нас, господа дворяне! Хорошо это. Ах, как славно!"
На растревоженный муравейник Походило уездное дворянство: ездило, суетилось, томилось от страха и ожидания.
- Господа, - вздохнул кто-то. - Бог с ней, с землей. Самим бы остаться в живых...
А тот, с бычьей шеей, твердил свое:
- За глотку взять мужика. Я половину своих в дворню перевел, а другую - переселил на песочек. Погляжу, что они с волей станут делать без землицы...
За столом одобрительно галдели.
Поздно вечером, когда большинство гостей разъехалось, оставшиеся мужчины, в основном люди в возрасте, расположились в просторном, увешанном оружием кабинете хозяина. Среди них оказался и некий граф, молодой еще сравнительно человек, вступивший во владение имением недавно умершего своего дядюшки, одного из крупнейших помещиков губернии.
Перед ним все, в том числе Стабарин, несколько заискивали, хотя видимого проку от графа ожидать было трудно. Просто оказывали повышенное внимание знатности и богатству. Лестно было потом мельком помянуть: "Знаете ли, за кофе граф мне сказал..."
Бесшумно входили и выходили лакеи. Мужчины курили: кто трубки, кто сигары из дорогих - Стабарин предусмотрительно заказал их в столице. Плавал в воздухе синий ароматный дым. Кресла и диваны были покойны. Разговор перешел на прежнее житье-бытье.
- Да-с, господа, родители наши умели жить! - обращаясь более к графу, нежели к остальным, молвил Стабарин. - Наш род Триворовых, по семейным, разумеется, преданиям - документально это не подтверждено, - восходит к легендарному князю Трувору.
Гошка, находившийся неотлучно при Стабарине, ухмыльнулся про себя. Он от Прохора слышал другое. Жили в свое время три братца, и были они все трое ворами-разбойниками, отсюда пошла сперва кличка, а потом и фамилия Триворовы.
- И то, что вы видели сегодня, ваше сиятельство, - уже прямо адресуясь к графу, продолжал Стабарин, - увы, лишь бледная тень того, что некогда происходило здесь. Не думайте, граф, что только в столице дворянство умело, как говорится, срывать цветы удовольствия. Наши родители, степные помещики, царствие им небесное, жили широко, без оглядки. Служили редко. Да и зачем? Земли вдосталь, крепостных у иного тысячи. Достаток - не то что нынешний. Какие празднества задавали! Дворню сотнями держали. Любую прихоть или причуду - пожалуйте! Оркестры свои, театры.
- У вас, я слышал, даже вышла романтическая история, - промолвил граф.
- Видите ли, ваше сиятельство, - начал повествование Стабарин, - лет двадцать назад обретался в нашем уезде средней руки помещик, некто Тахтаушев. Был заядлым, хотя и весьма посредственным, псовым и ружейным охотником. Случаются азартные любители поля, да не очень толковые. Именно таким и был Тахтаушев. Рассуждать любил об охоте - страсть! Послушать, у него и борзые лучшие, и гончие непревзойденные, и ружья - все английские от Перде или Ланкастера. Ружья, впрочем, у него были отличные. Однако, сами изволите знать, ружье еще не охотник. Иной с плохоньким добудет более, нежели другой с первоклассным. А вот с собаками ему не везло. Настоящую хорошую собаку не купишь. Ее следует у себя на псарне выкормить-выпоить и обучить. Тут первое дело - свой глаз и опытные псари. У Тахтаушева ни того, ни другого. Ни своей хватки, ни стоящих людей. Оттого, бывало, выезжал с тремя сворами, а возвращался с двумя. Одну непременно за позор, который ему доставила, сгоряча, на сучьях велит повесить. У нас и шуточка ходила: где, мол, Тахтаушев? А, известно где собак поехал вешать. Случилось у меня в ту пору быть отличному гончаку. Тахтаушев и пристал: продай да продай. Я посмеивался: кто хорошую собаку продаст? Радость она хозяину, да и что толковать, - гордость на зависть другим. Горячился. А то, говорит, давай, поменяемся. За Догоняя - отдам деревню. Ну, такого рода дела были не по мне. Разговоры потом на всю губернию. Я отказал. И вот однажды заехали к нему с охоты передохнуть и отужинать. Гляжу, у него новая Психея. Да какая! Много я к тому времени повидал на свете, но подобного совершенства не встречал... Выпили, как водится, закусили. Нюша - так звали девушку - нам подавала. Еще выпили. Крепенько, помнится. Тахтаушев - сильно уж подшофе - опять за свое: "Уступи, мол, Догоняя". И вместо одной деревни - предлагает две. А я не свожу глаз с Нюши. Та конфузится с непривычки и делается еще милей. "Послушай, - говорю, - Константин Иванович. Деревни мне твои ни к чему, хватает своих. А коли хочешь получить Догоняя, отдай мне за него Нюшу". Боялся, знаете ли, взбеленится, обидится. А он обрадовался. "Верно, спрашивает, - говоришь? Не передумаешь?" "Чего верней, - отвечаю. - Ты-то сам, - посмеиваюсь, - не пойдешь на попятный?" Обиделся. Напыжился. "Слово, - говорит, - дворянина". "Ну, коли слово дворянина, тогда верю. Забирай Догоняя, а завтра привезешь Нюшу". Ударили по рукам. Я уехал. У меня правило было - все дела, большие и малые, решать на трезвую голову. Ну, думаю, проспится, вернет Догоняя. Представьте мое изумление - с приказчиком прислал Нюшу. Я велел ее во флигилек, приказчику стакан водки. Спрашиваю: как барин? А тот, поганая рожа, лыбится: плакал барин. "Да, говорит, - ничего поделать не могу: слово дворянина дал". Так и выменял красавицу на кобелька. Да, признаться, Догоняй к тому времени стареть стал.
- Что же Нюша? - заинтересованный рассказом, спросил граф.
- Нюша... - Стабарин пожал плечами. - Играла в театре первые роли, родила дочку.
- Неужели?! - воскликнул граф. - Какая прелесть! Похожа на мать?
- Весьма, - ответил Стабарин, - хотя нет той наивности и кроткого обаяния, которые свойственны юным крестьянкам, когда их берешь в господский дом.
- Да вы, ваше сиятельство, быть может, изволили видеть воспитанницу Александра Львовича, так это она и есть.
- Признаться, не обратил внимания. А взглянуть было бы чрезвычайно любопытно...
- Нет ничего проще, - с готовностью отозвался Стабарин. И Гошке: Скажи Анне, я велел прийти в кабинет. С гитарой и без капризов.
- Знаете ли, мы - дворяне, часто допускаем ошибку, когда даем образование или воспитание крепостным. Разыгрываются амбиции. Холоп начинает тяготиться своим состоянием. Мнить о себе много.
Дорого бы дал Гошка, чтобы не на него возложил свое поручение Стабарин.
Он без труда нашел триворовскую воспитанницу на ее излюбленном месте в самой дальней беседке огромного запущенного парка. Аннушка была не одна. Она оживленно беседовала с репетитором Николаши, белокурым молодым человеком в студенческой тужурке. При Гошкином появлении разговор оборвался, и, обычно приветливая, Аннушка нахмурилась:
- Что еще?
Давясь словами и проклиная все на свете, Гошка обреченно выговорил:
- Стаба... То есть Александр Львович требует вас, барышня...
- Зачем? - резко спросила Аннушка.
Гошка покривил душой:
- Не знаю, барышня...
- Лжешь! - Аннушка впервые посмотрела на Гошку с презрением. - Все-то ты отлично знаешь!
Гошка опустил голову.
- Ах, как я всех ненавижу: и господ, и холопов. Не знаю, кого больше: тех, кто тиранствует, или тех, кто безропотно все терпит! Никуда я не пойду! - продолжала гневно Аннушка. - Скажи барину: не нашел меня, заболела, умерла... Словом, все, что хочешь! Ну, чего ждешь? Иди!
Гошка медлил.
В поисках триворовской воспитанницы он натолкнулся на дворецкого. Тот, узнав, в чем дело, серьезно сказал: "Непременно сыщи барышню. Не пойдет - уговори. Ино - быть ей в большой беде".
Едва ли Гошка справился с поручением, если бы не нашел союзника в белокуром студенте.
- Надо ли искушать провидение, Анна Александровна? Вы мою точку зрения отлично знаете. Понимаю, насколько омерзителен затеваемый спектакль. Но рано еще, Анна Александровна. Погодите немного.
- Погодите... потерпите... - Аннушка резко поднялась. - Если бы вы только знали, как мучительно жить такой жизнью. И когда это кончится?!