Однако Стабарин был по-черному гневен. Тяжело, исподлобья оглядел сумрачную толпу, сервированный для него стол, потом опять толпу. Внезапно рванул со стола скатерть, отчего все, что было на ней, покатилось с жалобным звоном на землю, и негромко, ни к кому не обращаясь, приказал:
- Моего.
Толпа одеревенела. Такое, знали, случалось редко, при происшествиях чрезвычайных, и выливалось каждый раз в дикую расправу.
Возникла короткая суета, и на голом столе объявился штоф водки и огурцы в миске, ломоть черного хлеба, деревянный ковш с холодным квасом и простой стакан. Стабарин налил в стакан вина. Медленно выпил. Отломил корку хлеба, понюхал и захрустел огурцом. Все молча. Оглядел крестьян и неторопливо повторил всю процедуру сызнова.
Толпа ждала. Кто взглядом уткнулся в землю, кто со страхом глядел на барина.
Гошка до смерти не любил пьяных: ни буйных, ни тихих. По опыту знал, что действия даже самых кротких людей в подпитии неожиданны и непредсказуемы. Только лез обниматься, глядь - сотоварищу по зубам. За что? Про что? Спроси-ка - сам не знает. А на утро хватается за голову: "Батюшки, чего натворил!"
На Стабаринову бутылку Гошка глядел со страхом и отвращением. Сколько ходило жутких историй о барских изуверствах, совершаемых над крепостными. В иные поверить было трудно. И ведь не сказки рассказывали, а чистую правду, быль. Стабарин между тем наполнил третий стакан вина. Осушил его медленно, понюхал кусок хлеба, густо посыпанный солью. Что была у него за привычка! И откуда! Верно, от пращуров, которые хитростью, изворотливостью и жестокостью прокладывали себе путь, чтобы получить дворянство и сочинить умопомрачительную, от Рюриковичей, родословную. Так или иначе, всяк из триворовских крепостных с трепетом наблюдал необычную трапезу.
После третьего стакана Стабарин отяжелел. Взгляд замутился. Глаза налились кровью.
- Бунтовать? - негромко выговорил поначалу. Но гнев прорвался наружу. - Бунтовать, мерзавцы?! Бить всех кнутом без пощады!
Упыри, плечо к плечу, глядеть страшно, вытолкнули из толпы - кто бы мог подумать? - шумного, но безобидного огородника Федула, который и на барщину-то вышел, и вернулся домой, только глядя на других. Должно быть, рассчитали Упыри, сломивши слабого, устрашить других и склонить их к раскаянию и повиновению. Растерянно озирался Федул, потом, сообразивши, что именно ему грозит, оборотился со смиренной укоризной к Стабарину:
- Грех берешь, батюшка, на душу...
Стабарин с ненавистью уставился на хлипкого старичка:
- Приступай, Мартышка!
Ждала свою первую жертву отполированная животами тяжелая скамья. Стоял в красной рубахе кат, с засученными рукавами и палаческим кнутом в правой руке. Упыри схватили и положили на скамью Федула. А Мартын, все так же широко расставив ноги в щегольских сапогах - роскоши, почти неслыханной для крепостного в триворовском имении, - не двигался с места. Голова опущена, словно бы задумался или замечтался.
- Что медлишь? Приступай! - гневно крикнул Стабарин.
И тут произошло такое, отчего все: мужики с бабами и девками, и Упыри, и их помощники, и сам Стабарин - раскрыли рты.
Мартын потянулся, зевнул - похоже, нарочно - и переложил кнут из правой руки в левую.
- А знаешь, Александр Львович, неохота мне нонче твоих холопов бить. Душе противно...
Кровь схлынула с лица Триворова. Он медленно поднялся с кресла и так же медленно достал из кармана револьвер. "Бульдог", - мелькнуло в Гошкиной голове. Щелкнул взводимый курок.
- Застрелю, как собаку...
Мартын тоже побледнел:
- А что, стреляй! Мужики спасибо скажут.
Гошка - он стоял сбоку и чуть-чуть позади Стабарина - прыгнул на помещика.
Грохнул выстрел. Пуля, предназначенная Мартыну, подняла пыль под его ногами.
- Та-ак! - протянул Мартын. - Стало быть, за службу. Премного тебе, Александр Львович, благодарен.
- Приказчики, вязать! - заорал Стабарин. - Чего стоите!
- Верно... - все тем же тихим голосом произнес Мартын. - Вязать его... - и кнутом указал Упырям на помещика.
Толпа ахнула. Стабарин оцепенел.
- Ну! - Мартынов кнут опоясал разом обоих Упырей. - Кому велено!
Упыри коротко между собой переглянулись. Кабы один Мартын. Полсотни мужиков с ним. Сила! Нерешительно двинулись к помещику.
- Назад! - закричал тот истошно. - Запорю насмерть! В Сибири сгною!
- Ну! - повторил Мартын, и кнут вторично, с еще большей силой прошелся по Упырям. - Веселее, родненькие! Так ли, мужички?
- Так! - в один голос откликнулась толпа. - Так, Мартынушка!
И когда Упыри было замешкались подле упиравшегося Стабарина, Мартынов кнут поднялся и со свистом опустился еще раз:
- Убью, псы!
Упыри, коим собственная шкура была куда дороже бариновой, заработали споро и сноровисто. И как ни визжал Стабарин, как ни отбивался, был он раздет до пояса, повален на скамью и повязан.
Первый удар лег на Стабаринову спину.
- А-а-а! - закричал дико Александр Львович Триворов, российский дворянин, впервые в жизни отведывая того, чем он бессчетно потчевал своих крестьян.
Красная полоса вздулась поперек дебелой спины.
И снова.
- А-а-а! - еще истошнее Стабаринов голос.
И так третий, четвертый раз. После пятого удара Стабарин взмолился:
- Хватит, Мартынушка! Будет!
- Ты не меня - мужиков проси. Перед ими более всех виноватый!
- Вели отвязать, Мартынушка.
Мартын распустил веревки.
Поспешно сполз Стабарин со скамейки, рухнул жирной тушей на колени:
- Отпустите душу на покаяние, православные... Век за вас буду бога молить...
И троекратно стукнулся лбом оземь. Отворачивались мужики и бабы, неловко было смотреть в выпученные глаза владельца и владыки, ныне поверженного в пыль.
- Ладно уж... - раздались голоса. - Будет!
- Только своих слов не забывай...
Двое мужиков из толпы оттащили Александра Львовича под черемуху.
- А не ему одному нынче праздник, мужички?
- Вестимо, Мартынушка! - зло и весело отозвались из толпы. - Мы тута кое-кого для тебя еще придержали...
Маялись, тосковали в первом ряду два приказчика да пяток господских прихвостней поменьше. Запахло жареным, начали было налаживаться с горячего местечка. Не тут-то было! Сомкнулась стеной толпа, ужом не проскользнешь.
Вышла мужичкам потеха!
В Упырях объявилась-таки разница. Один так и пролежал, сцепив зубы, под Мартыновым кнутом, другой - плакал, просил пощады. Людишек помельче перебирали со смехом всем миром: кому сколько и как. Иных розгами учили, иных - кнутом. Двоих вовсе отпустили по бабьему заступничеству: не вредные, мол.
Когда невиданное дело было закончено, встал вопрос: как быть с наказанными дальше? Распустить всех по домам или придержать от греха. Мнения разделились, и решающим оказалось Мартыново:
- Отпустить, православные, никогда не поздно. А до времени - не стоило бы. Сколь Упыревы да бариновы слова и клятвы стоят, надобно поглядеть.
- Куды их денешь? - вопросили из толпы.
- Эва, задача! - откликнулись оттуда же. - Да хоть в любую баню. И замок снаружи.
- Нет, мужики. Кого можно и банькой остудить. А Александру Львовичу, пожалуй, чести и поболее следует воздать. Берите-ка его, - кивнул в сторону Стабарина, - и айда за мной.