Ему-то Гошка и был обязан всем: грамотностью, знакомством с серьезной музыкой и любовью к хорошим книгам - и всем тем, что дается общением с тонким и образованным человеком. Сережа хорошо говорил по-французски, понимал по-итальянски. Носил, хотя и поношенное, но европейское платье. Ничто - ни внешность, ни одежда, ни манеры поведения - не выдавало недавнего крепостного. Ему даже часто приходилось, собираясь на свадьбу или иное праздничное событие, куда его приглашали, одеваться попроще, дабы не выглядеть чужаком в мещанском или купеческом доме. У него не было близких приятелей или тем более друзей. Равных себе по интересам и развитию из "благородных" избегал сам, болезненно и остро переживая свое происхождение. Опасался, и не без основания, перемены к себе отношения всякий раз, когда выяснялось, что он из холопов. С простыми и необразованными людьми у него было мало общего. И близким его, хотя и младшим - на добрых пятнадцать лет, - другом, в конце концов, оказался Гошка. Только с ним Сережа мог разговаривать откровенно, ожидая и получая полное понимание и сочувствие. Единственной темой, которой запрещалось касаться, было прошлое Сережи, особенно в его самой трагической части. Сережа охотно вспоминал свои путешествия по Италии и Франции, много и с воодушевлением о том, под настроение, рассказывал. Но лишь Гошка пытался выведать о молодом барине и их отношениях, Сережа умолкал, замыкался. Иногда ему удавалось совладать с собой, а случалось и так, что он вставал и, не говоря ни слова, уходил. И после этого исчезал на несколько дней. Наученный горьким опытом, Гошка избегал больной темы, и дружба их была, можно сказать, безоблачной. Но общение с Сережей не прошло даром и в другом отношении. В отличие от того же старшего брата Мишки, он не воспринимал крепостное состояние семьи и свое как должное, естественное, от бога данное. Полагал очевидной несправедливостью и остро стыдился его.
В ту памятную среду Гоша сделался хранителем большой тайны, доверенной ему Сережей. Еще прежде, появляясь после сравнительно долгого отсутствия, Сережа иногда ронял невнятную фразу насчет того, что, мол, "отсиживался в берлоге". Что имелось в виду под "берлогой", Сережа никогда не объяснял, да и вообще мог обронить это слово только случайно. Гошка, очень ревниво относившийся к Сереже и его дружбе, подолгу ломал голову: что это было за место и где? Сережа из "берлоги" возвращался трезвый, тихий, умиротворенный. В конце концов, потеряв надежду открыть загадку, Гошка перестал о ней думать.
В тот день Сережа пришел к Яковлевым встревоженный и, как показалось Гошке, подавленный. Перекинувшись парой слов с дедом Семеном, он неприметно кивнул на дверь: нужен, мол, - и тотчас вышел. Гошка, помедлив малость, дабы не вызывать дедова подозрения, последовал за старшим другом. Сережу он нашел там, где они обычно уединялись для разговоров, за банькой, что стояла в глубине сада. Тот сидел на бревне, с узлом на коленях, и думал, похоже, о чем-то очень невеселом. Даже не услышал Гошкиных шагов. Очнувшись, посмотрел на Гошку запавшими, в глубоких тенях глазами.
- Да, брат. Все на свете имеет свой конец. И как правило, печальный.
- Помер кто-нибудь? - точно по наитию спросил Гошка.
- Угадал.
- Кто?
- Один хороший человек. - И с явным желанием предотвратить дальнейшие расспросы, продолжал: - У меня к тебе просьба. Надо спрятать этот узел. Дня на три, на четыре. Можешь?
- А что там?
Сережа посмотрел долгим, испытующим взглядом.
- Немного белья, одежды и... - Сережа запнулся, - скрипка.
- Какая скрипка?
Сережа помедлил:
- Мой старый инструмент.
- А он разве цел?!
Сережа много раз говорил о прекрасном итальянском инструменте, в свое время подаренном ему. Кем именно, он всегда умалчивал. Гошка догадывался: вероятнее всего, молодым барином, о котором Сережа не любил вспоминать. На все прежние расспросы о том, куда делась скрипка, Сережа отвечал неизменно: какая разница? И вот теперь выясняется, что инструмент цел и находится у Сережи!
- Посмотреть можно?
Сережа молча принялся разворачивать узел. Из одежек, в которые он был запеленат, словно маленький ребенок, показался оклеенный коричневой кожей футляр. Щелкнули замки. Сережа привычным движением откинул крышку, и Гошка увидел скрипку. Она лежала на черном бархате, отливая темно-золотистым с вишневым оттенком цветом. Выглядела она грубее, чем та, которую Гошка видел у Веры Андреевны. Но было в ней что-то неуловимо прекрасное.
Словно прочитав Гошкины мысли, Сережа принялся рассказывать. Его искалеченные руки лежали на скрипке, приковывая Гошкин взгляд и вызывая щемящее чувство жалости.
- Инструмент создан великим Бартоломео Джузеппе Гварнери, известным под именем Гварнери дель Джезу, внуком Андреа Гварнери, который вместе со Страдивари учился у Николо Амати. Гварнери дель Джезу прожил сравнительно короткую жизнь. Умер сорока шести лет. Был, по всей видимости, слабым человеком, так, по крайней мере, предполагали - потому что он не изготовил ни одной виолончели, что требовало значительной физической силы. Но скрипки его работы успешно соперничали с инструментами Антонио Страдивари. Многие выдающиеся исполнители, в том числе и Никколо Паганини, предпочитали играть именно на них. Жизнь Гварнери дель Джезу едва ли была легкой. Говорили даже, будто бы окончил он ее в тюрьме, где делал последние свои инструменты. Это вроде бы ложь. Но мне рассказывали в Кремоне, что он вынужден был оставить дом, которым владели его предки, и переехать в чужой, где и скончался. Инструменты Гварнери дель Джезу встречаются реже, чем творения его земляка Страдивари. Ко мне скрипка попала, можно сказать, по недоразумению. Ее почли за подделку, исполненную немецким мастером Францем Штейнингером, работавшим в начале нынешнего века в Петербурге. Хороший мастер, он сделал много копий скрипок Страдивари и Гварнери дель Джезу, снабдив чужими, то есть под соответствующих мастеров, этикетами. Вот и эту скрипку отнесли к его копиям-подделкам. Ан, оказалась подлинной...
Понимая и разделяя Гошкины чувства, Сережа добавил просто:
- Посмотри, коли хочешь.
Бережно, словно огромную драгоценность, какой, впрочем, она и была, Гошка взял скрипку. При ближайшем рассмотрении стали видны следы, оставленные временем. Местами потрескался и облез лак. Чуточку отколот завиток. Но все это были сущие пустяки. Главное, Гошка держал в руках инструмент, подобный которому прежде даже не видывал. Да что он, Гошка. Сколько людей, богатых и именитых, выдающихся скрипачей дорого бы дали, чтобы владеть - нет, только подержать в руках творение великого Гварнери дель Джезу, полюбоваться им.
Угадав Гошкино желание, Сережа сказал:
- Послушаешь ее в другом месте и в другое время. Потерпи. Так, сумеешь дать приют на несколько дней?
- Конечно! - с энтузиазмом отозвался Гошка. - Надолго мудрено, а на неделю - придумаю что-нибудь!
- Придумывать надо, Гошка, немедля. Похоже, ваши сухаревские мазурики пронюхали насчет скрипки. Мне с ней деваться сейчас некуда. Может, всего дня два-три погостит у тебя.
Гошка еще раз бережно повертел инструмент.
- И сколько же она стоит?
- Дорого, Гоша. Даже затрудняюсь сказать. Вероятно, не одну тысячу.
- Рублей?
- Не копеек же.
- Может, деду сказать и ему дать на сохранение? Страшновато, Сережа, мне. Боязно.
- Нет, Гоша. Не следует вводить людей в искушение.
- Неужели никто о ней, кроме меня, не знает?
- Почитай, никто. Проболтался я, правда, будучи крепко пьян. Слава богу, человечку пустому, безвредному. Да ты его знаешь: Матьке с Сухаревки.
- Ему?!
- По счастью...
Смятение охватило Гошку. Вроде бы и пустяк случился прошлым воскресеньем. Обычное для Сухаревки дело: пытался надуть барышка неопытного человека. Эка диво! Но, как уже говорилось, остались у Гошки от всей этой истории неприятным осадком страх и тревога. Словно, идучи по болоту, вместо ожидаемой лужицы, ступил в трясину, из которой неизвестно как выкарабкаться.