Бориска сидел в санях, понурившись, свесив ноги, валенки чертили по снегу кривые борозды. До ночи еще было далеко, а небо хмурилось, наливалось зловещей тьмой. Закружилась поземка, в лицо швырнуло жесткой снежной крупой.
- Пурга-завируха собирается, - нарушил молчание Нил, - тут неподалеку есть крестьянский двор, надо успеть к нему.
Бориска кивнул головой, вытянул шею, но ничего не мог разглядеть в сгустившейся темени.
- Правей бери! - крикнул Стефанов.
Сойдя с дороги, сани пошли по заснеженным ухабам. Лошадь едва вытягивала их из невидимых ям и колдобин. Вот впереди - толком не разберешь близко ли, далеко ли - мелькнул огонек, но тут же по-лешачиному свистнул, захохотал ветер, и в один миг все вокруг пропало в крутящемся мраке. Нил спрыгнул с саней и, взяв лошадь под уздцы, побрел в ту сторону, где только что виднелся огонек.
Ветхий, дрожащий под напором ветра заборчик возник внезапно. Это был угол тына; если бы взяли правее, то прошли бы мимо, не заметив. Ощупью добрались до ворот, изо всех сил начали орать и греметь железным кольцом в тес.
Наконец ворота распахнулись, отбросив в сторону человека в долгополом тулупе. Въехали во двор, втроем еле заперли ворота. В снежной кутерьме смутно виднелись колодезный журавль и низкая изба.
В сенях трясли полушубками, сбивали голиком снег с валенок. Человек, встретивший их, посветил лучиной, потом сбросил тулуп и малахай - оказалась баба с остроскулым суровым ликом.
- Входите! - отворила дверь в избу.
Чадно, дымно. В светце потрескивает лучина, угли в трубочку скручиваются - к морозу, - шипят, падая в ведро с водой. Вместо потолка серыми волнами колышется печной дым, ест глаза - какая там тяга в пургу, все в обрат тащит. Прямо на полу, на овчине, натянув на носы лоскутное одеяло, блестят глазенками пятеро ребятишек, похоже погодки. Под божницей на лавке надрывно кашляет костистый с впалыми щеками нестарый еще мужик.
Нил отодрал с усов и бороды сосульки, не глядя на образа, перекрестился, будто паутину смахнул.
- Здорово живете, хозяева!
Мужик под образами медленно повернул к нему исхудавшее лицо, долго всматривался, потом тихо сказал:
- Хрещеные, а бога не поминаете.
- Аза что его поминать-то? - усмехнулся Нил. - Бог мил тому, у кого много всего в дому.
Хозяйка исподлобья глянула строгим взором, отошла к прялке:
- На жратву не надейтесь - сами голодаем.
- Вижу, хреновая у вас житуха, - согласился Нил.
- А ты не зубоскаль, - опять строго сказала хозяйка, - выискался шпынь.
- Вы кто - лихие? - спросил из угла мужик.
Нил быстро ответил:
- Не боись, худа не сотворим. Переждем пургу да уйдем - вот и весь сказ.
Мужик опустил голову на тощую подушку в алой наволочке, хрипло вздохнул:
- Ждите...
Трещала лучина, кашлял хозяин, под одеялом вертелись чада, изредка попискивая. Безостановочно крутилось в пальцах у женки веретено. Печка протопилась, и дым потихоньку уносило наружу.
- Сколь же земли у вас? - спросил Нил, расстилая на полу у дверей полушубок.
Не оборачиваясь, женка ответила:
- А тебе зачем знать?
- Просто так. Четь, что ли?
- Четь1.
Нил уселся на разостланный полушубок, кряхтя, стал стаскивать валенок.
- Тягло монастырю, верно, боле рубля в год платите?
- Платим, что делать, - вздохнула хозяйка, - платим и с голоду мрем. Дани да оброку осьмнадцать алтын, сошных денег и за городовое, и за острожное дело, и за подводы - осмь алтын да две деньги. Стрелецкий хлеб натурой отдаем, а свои дети тощают - кожа да кости. Еще доводчику отдай по две деньги ни за что ни про что на Велик день да на Петров день, а в Рождество - аж четыре деньги. Где ж их напасешься, денег-то...
Нил наконец устроился: на одну полу прилег, другой накрылся, воротник - под голову. Бориска, глядя на него, сделал все так же, но не столь ловко. Пока он возился с полушубком, Нил переговаривался с бабой:
- Хозяин-то надорвался, никак?
- Связался с рыбной ловлей. В студеной воде забор колил, а опосля слег, которую неделю не встает, - хозяйка ладонью вытерла глаза, высморкалась в подол. - Ох, горе горькое!.. А рыбы-то - будь она неладна! монастырь две доли берет, а мужику всего одна остается...
- Да уж такое оно, тягло-то, - пробормотал Нил, - и кровь и соки из человека сосет. Черносошным-то государевым крестьянам еще хужей приходится. Взять бы того, кто все эти подати выдумал и людей закабалил, да башкой о пень...
- Страшно ты говоришь, - прошептал Бориска. - Слыхал я, что сие в соборном Уложении записано, а писали его бояре, царь да патриарх. Кого же ты хочешь о пень головой?
- А ты погляди на этих зайчат, - в голосе Нила зазвучала злоба, - в чем они провинились перед боярами, что должны сидеть голодом в дрянной избе?! Не ведаешь. То-то!..
К ночи метель не утихла, а наоборот - разбушевалась вовсю. Бориска, лежа с Нилом у порога, слушал, как воет на чердаке вьюга, стучит по бычьему пузырю в окошке снежная крупа. Беспокойно ворочались под лоскутным одеялом и посапывали ребятишки, в трескучем кашле заходился хозяин. В избе в темноте хозяйничали тараканы, падали сверху на лицо. Бориске спать не хотелось.
- Нил, - прошептал он, - а, Нил! Ты почто не похотел назвать себя.
Стефанов долго не отвечал, но Бориска чувствовал, что тот не спит.
- Что же мне свое имя на каждом углу орать? - отозвался наконец Нил.
- Мужик усомнился, подумал - лихие мы.
- Леший с ним, пущай думает...
- Нехорошо как-то, не по-людски.
Нил резко повернулся к Бориске лицом:
- На тебе крови ничьей нет?
Перед глазами у Бориски встали вологодская дорога белой ночью, разбойники с рогатинами, драка и человек, которому разнес он голову ударом самопала...
Нил понял его молчание по-своему:
- Стало быть, никто тебя не ищет. Кому ты нужен? Вот коли меня поймают, то уж мне верно не жить. Хочешь знать, как помрет Нил Стефанов?.. Будут на мне в тот день лишь рубаха да портки, на запястьях - цепи тяжелые, под ногами - досочки тесовые. Чужие руки сорвут с меня рубаху, схватят за плечи, поставят на колени перед чурбаном дубовым. Тот чурбан кровью залит, волосами облеплен, и смрадно от него. Положат мою голову на чурбан да взмахнут вострым топором. Тут мне и конец.
Бориска про себя подумал: "Наговаривает страстей на ночь". Вслух сказал:
- За что ж тебя этак?
- За дело, - после некоторого молчания проговорил Нил. - Был я крепок за воеводой Мещериновым Иваном Алексеичем. Ох и зверюга он - не приведи господь! А приказчик у него был и вовсе аспид да к тому же еще и дурак. Драл нашего брата за любую вину, а то и совсем безвинно, прихоти ради. Зад оголят, на козел вздынут и давай греть почем зря. Терпели... Думали, так и надо, на то и господин, чтобы мужику вгонять ум через задницу. Однако лопнуло терпенье, когда отнял он у меня все подчистую - хоть ложись в домовину и помирай. Словом, вышиб я из него дух и ушел. Но тут беда приключилась другая. Как отправился подкарауливать приказчика, оставил бабу свою с детьми на лесной опушке, а вернулся - нет никого. Как чумовой, по лесу носился, искал... Где там! Проклял я все на свете и пошел куда глаза глядят. Случай свел с дровенщиками, которые бродили по заработки, - так и в Колежме очутился. Чуешь теперь? - Нил глубоко вздохнул: - Словно ношу тяжкую с плеч уронил. Тебе открылся, потому как доверяю. Понял?