К вечеру архимандрит дал знак, и скоро всех выпивох выгнали из покоев подышать вечерней свежестью. За столом остались только Варфоломей, келарь Савватий, казначей Варсонофий и уже порядком захмелевший Герасим.
В затуманенном мозгу Фирсова мелькнуло: «Ох, неспроста я тут потчевался, неспроста!» Некоторое время за столом молчали, и Фирсов, тяготясь этим молчанием, потянулся было с ковшичком к пиву, но его остановил голос архимандрита:
— Погоди, Герасим! Разговор есть.
— Беседа так беседа. Наш Герасим на все согласен, — отозвался Фирсов, но пива все-таки зачерпнул и, прихватив ковшичек, переместился ближе к настоятелю.
— Что же ты, Герасим, вытворяешь? Состоишь в соборе ближайшим моим помощником, а под дудку моих врагов пляшешь, — проговорил отец Варфоломей.
— Ты уж скажешь, владыка, — попытался отшутиться Герасим, — неужто не ведаю, чей хлеб ем.
— Да, видно, не ведаешь. С князем Львовым почто якшаешься?
— Ах, с князем, — облегченно вздохнул Фирсов, — так ведь покойный отец Илья, царство ему небесное, не воспрещал этого. Наоборот, поощрял даже. Опять же, ежели подумать как следует, князь Михайло Иваныч за что пострадал… За веру старую. И ты за нее горой. Скажешь тоже — «якшаешься». Да я, может, этой самой близостью в гордость прихожу…
Архимандрит переглянулся с келарем Абрютиным, и тот подмигнул ему.
— Ладно, Герасим, — сказал настоятель, — хоть князь и мутит воду на Соловках, да не страшен, потому как обретается в ссылке. Страшно другое, когда своя же братия, близкие люди на тебя поклеп начинают возводить.
— На меня? — усмехнулся Герасим.
— Не валяй дурака! — повысил голос архимандрит. — Хорошо знаешь, о чем речь идет. Челобитную на меня кто писал?
— Какую челобитную, о чем ты, владыка? Не уразумею я что-то. — Герасим сделал обиженное лицо.
— Дай-ка сюда челобитную-то, брат Савватий, — архимандрит протянул руку, и келарь подал ему два листа бумаги, исписанных мелким почерком.
— Ай-ай-ай, Герасим, — укоризненно покачал головой настоятель, — а ведь рука-то твоя.
Фирсов в волнении опорожнил ковшичек, обтер пегую бороду, прикрыл один глаз.
— Как же получается, Герасим? Хлеб мой ешь и на меня же брешешь.
— Бес попутал, владыка, — пробормотал старец. Хмель начал выходить у него из головы. Челобитную и в самом деле писал он под диктовку чернецов Корнея, Феоктиста и других монахов, недовольных архимандритом. Но каким образом оказалась она у келаря? Наверное, попался изветчик…
— И кто же этот бес, как звать его? — ехидно улыбаясь, спросил настоятель.
— Да рази ж у бесей имена есть, — Герасим решил не сдаваться, — бес как бес, с рогами…
— Значит, сам по своей воле… Ну, не хочешь говорить, не надо, согласился настоятель, — про тех бесей нам известно. А ведомо ли тебе, что полагается за поклеп на архимандрита?
Фирсов вздохнул.
— Не первый день в обители.
— Верно. И не раз бит бывал.
— Было такое, владыка, было.
— И сызнова быть может.
Фирсов сидел как в воду опущенный. Внутренне он уже смирился с тем, что опять его станут драть «на козле». Он мог бы в конце концов спастись от наказания, выдав главных составителей челобитной, но почему-то ему не хотелось этого делать, не хотелось доставить архимандриту удовольствие лишний раз поиздеваться над людьми. И без того всяких притеснений от него довольно в монастыре. Никто не просил Фирсова писать челобитную, сам вызвался. Пускай уж одного плетьми дерут…
— Послушай, Герасим, — настоятель нагнулся к нему через стол, — не хочется мне наказывать тебя. Ведь ты — соборный старец, а соборные старцы мне дороги. Я ценю тебя и хочу, чтобы ты стал моим ближайшим советником. Закинь гилевать, Герасим, помогай мне и станешь жить, ни в чем не нуждаясь. Ты уже в годах, и надобен тебе покой, а со мной будет житье нехлопотное. Скажи «да» — и тотчас уничтожу я эту окаянную челобитную, и ничего дурного меж нами не станется.
Фирсов устало подпер голову кулаками. Так вот зачем позвал его сюда архимандрит!.. Не выгорело у владыки с сопляками, решил на свою сторону старцев привлечь. Сначала помыкал, а ныне нужду возымел в них. «Худы твои дела, архимандрит, ой как худы! И всем вам скоро будет крышка, ибо слабы вы духовно. Прижмут вас государь, и патриарх, и всесвятейший собор вкупе. Больно уж гнилая голова у обители, не чета покойному Илье».
Подняв голову, Фирсов глянул в упор на отца Варфоломея.
— За хлеб-соль благодарствую, владыка. А коли нужен тебе мой совет, слушай: пока не поздно, не ершись ты перед духовной и светской властью и приступай-ко служить по новым служебникам. Тогда и поддержку патриарха получишь, и с врагами своими управишься. Вот тебе и весь мой сказ.