Архимандрит откинулся на спинку кресла, закрыл глаза, но закричали келарь и казначей:
— Вор! Измену затеваешь!
Абрютин, дрожа грузным телом, будто выплевывал ругательства, ему вторил Варсонофий.
Архимандрит, словно очнувшись от глубокого сна, выкатил налитые кровью глаза, стукнул кулаком по столу.
— Заткнитесь!
Старцы притихли и только бросали на Фирсова гневные взгляды.
— Нет, Герасим, ты не вор, — тихо сказал настоятель, — ты самый обычный тать. Ты позарился на часы старца Боголепа и украл их.
— Ложь! — Герасим попытался разыграть возмущение, но архимандрит отмахнулся от него.
— Брат Варсонофий! — обратился он к казначею.
Варсонофий суетливо поставил на стол шкатулку, открыл ее и вытащил оттуда часы Боголепа.
Герасим молча глядел на них, вытаращив глаза.
— Теперь что скажешь, соборный старец Герасим Фирсов? — сказал архимандрит. — Часы изъяты у тебя в келье при свидетелях.
Хмель окончательно вылетел из головы несчастного Фирсова. Он понял, что это конец. Архимандрит отплатил ему сторицей.
— Так-то, Герасим. Не похотел служить у меня, придется обретаться в рядовой братии до конца дней своих. И выгоню я тебя из собора не как врага своего, а как разбойника, крадущего у ближних своих. Брат Савватий, читай приговор.
Келарь тяжело поднялся, развернул столбец бумаги и, щуря медвежьи глазки, толстым голосом стал читать соборный приговор.
У Герасима уши словно ватой заложило, в висках гулко стучала кровь. Он медленно встал и уже стоя выслушал последние слова приговора.
— «…и впредь нам, соборным старцам, с Герасимом Фирсовым за татиные дела его у монастырских дел быть нельзя».
Герасим покачнулся, но тут же взял себя в руки, наметил одну половицу и двинулся по ней к выходу. Его едва не сшибли дверью. В покои ворвался монах в забрызганных грязью сапогах и подряснике. Разлетевшись, монах с ходу грохнулся в ноги владыке.
— Отец архимандрит, в обитель прибыл стольник государев, привез грамоту, требует осмотра и проверки казенных палат…
Герасим выбрался на крыльцо. Низкое багровое солнце высвечивало верхушки деревьев, с озера веяло свежестью: белая ночь властвовала над Соловками.
Бурча под нос, из покоев вывалился казначей Варсонофий, кое-как сполз с крыльца, забрался в колымагу — поехал принимать царского посланца.
Мимо Герасима, похохатывая, проходили в избу хмельные молодцы из архимандритовой своры, оставляли на ступеньках грязные следы.
«Ну, вот и все, тебе и в самом деле пора на покой, Герасим», — подумал Фирсов и направился по размытой весенним дождем дороге к монастырю.
2
С тяжелым сердцем уезжал архимандрит Варфоломей в Москву на святейший собор. Сопровождали его лишь самые близкие люди, да и тех осталось немного. А число врагов росло не по дням, а по часам. Думал — уберет Фирсова, другие устрашатся, бросят противиться. Однако все получилось наоборот. Стали сочувствовать мошеннику, и уж совсем неожиданно на защиту его встал уставщик Геронтий. Отмежевался от настоятеля, забыл, как спас его архимандрит от наказания, смирив других, и оказался ныне златоуст в стане врагов. Все четче представлялась главная фигура, главный враг — Никанор. «Ну погоди, святоша, будет и о тебе на Москве сказка!»
Глубоко запали в душу слова Герасима: «Не иди поперек власти духовной и светской, служи по новому обряду и избавишься от врагов своих…» Что же делать? Что делать? «Господи, наставь меня на решимость, да не в суд или в осуждение будет мне причащение святых тайн твоих…»
Церковный собор в Москве развеял все сомнения Варфоломея. Перед ним не было даже выбора. Он должен был отречься от старого обряда, иначе его ожидало заключение и другом монастыре. Так требовали князья церкви, и соловецкий архимандрит Варфоломей раскаялся на церковном соборе[152], и вместе с ним — все его спутники.
Вызванный в Москву по доносу архимандрита Герасим Фирсов тоже вынужден был покаяться, и его отправили на жительство в Волоколамский монастырь.
Теплым июльским утром с колокольни Никольской церкви внезапно ударил набат. Такое бывало не часто: сполох били, когда на острове случался пожар. Но в то утро не видно было ни дымных хвостов, ни языков пламени. А колокол звенел, и частые звуки его сливались в один тревожный и жуткий гул.