В Спасо-Преображенском соборе готовились к заутрене, и богомольцы, смешавшись с монахами, повалили из храма. Бросая дела, спешили на монастырский двор трудники и работные люди. Ошалев от колокольного звона и людской беготни, испуганно ржали лошади у коновязей, бились и рвали уздечки. Народ стекался к паперти собора, извечному месту всяких сборищ.
В притворе храма появился, колыхая чревом, келарь Савватий Абрютин. Расправив на жирной груди пышную белую бороду, он обратился к народу:
— Что стряслось, братья, пошто бьют в набат?
На него не обращали внимания. Толпа, в которой перемешались черные подрясники монахов с пестрой мирской одеждой, находилась в движении, ворочалась, кипела. Никто не мог понять, почему сполох, кто звонит. На колокольню побежал звонарь, вскоре вылетел оттуда, потирая зад и грозя кому-то кулаком…
Но вот смолк колокол, лишь медноголосое могучее эхо долго еще звучало в ушах. Рассекая толпу, к паперти приближалась цепочка людей.
Сердце у Абрютина тревожно застучало в предчувствии непоправимого. Он даже прижал пухлую ладонь к левой стороне груди, словно хотел проверить, не ускакало ли сердчишко в пятки. Рядом тревожно вертел головой казначей Варсонофий, поминутно спрашивая:
— Господи, что же это?..
Первым на паперть поднялся чернец Корней, следом за ним ступили поп Геронтий, монах Феоктист, слуга Никанора кудрявый и веселый Фатейка и еще несколько рядовых монахов и мирян.
Келарь в изумлении вылупил глаза.
— Эт-та что? — затрубил он.
— Помалкивай! — прикрикнул на него Феоктист.
— Да кто ты такой!.. — начал Абрютин, но его отпихнули в сторону.
— Замолчь, толстобрюхой!
Все с удивлением глазели на невиданное зрелище: при всем честном народе хаяли келаря, и кто! — простой чернец.
Корней вытащил из-за пазухи бумажный столбец и поднял его над головой.
— Братия и миряне! Вот письмо, доставленное сегодня в ночь. Стало доподлинно известно о черной измене настоятеля Варфоломея. Будучи в Москве на церковном соборе, Варфоломей отрекся от истинной веры и принял никонианство!
— А-а-а-а! — прокатилось над толпой. Словно кто-то громадный обхватил народ на площади перед собором и разом притиснул к паперти.
— Брехня! — выпалил Абрютин, стараясь выхватить у Корнея бумагу.
— Прочь руки! — Феоктист резко ударил Абрютина под локоть. — И о тебе речь будет!
Корней оглядел толпу темным взглядом.
— Нет, это не брехня. Церковный собор заставил отречься также старца Герасима Фирсова и сослал его, бедного, в другой монастырь на вечное жительство.
Люди стояли, пораженные неслыханным святотатством владыки; жуткая тишина, нарушаемая лишь хриплыми криками чаек, нависла над крепостью, но буря вот-вот должна была разразиться, и Корней, не давая опомниться людям, бросил в толпу, как бомбу:
— Царь и церковный собор подписали для всех монастырей соборное повеление о принятии новоисправленных книг и чинов!
Взорвалось наконец-то, грянуло:
— Не же-ла-а-а-ем!
— Доло-о-ой Варфоломея!
— Долой повеление!
Теперь уже Корней кричал, надрываясь:
— Братья, миряне, слушайте челобитную государю!
Где там! Меж высоких монастырских построек металось и билось громовое эхо.
На паперть влез дьякон Сила, растворил огромный рот:
— Нам с Варфоломеем не жить!
— Не жива-а-ать!
— Нам Никанор люб! Хотим Никанора! — ревел дьякон.
— Ни-ка-но-о-ора!
— Слушайте челобитную!
Напрягая горло и багровея лицом, Корней стал читать челобитную. В передних рядах закричали:
— Тихо, братья! Слушайте!
— «…и архимандрит Варфоломей приходит в денежную казну без соборных старцев и емлет всякие вещи, что хочет. Берет платье казенное, которое христолюбцы отдавали в обитель по вере своей, и отдает любимцам своим молодым…»
— Верно-о!
— «А платье то — кафтаны атласные, ферязи камчатые, однорядки сукна дорогого, шапки с петлями жемчужными…»
— Истинно так!
— «А приказчиков, которые ему посулы давали и монастырскую казну с ним делили, посылал он в большие службы. Которые же не хотели посулы приносить и вина возить, тех бьют на правеже по целым зимам без милости…»
— И то верно, замучил аспид!
— «В Москву ездил со свитой, брал деньги в вотчинах, заочно продавал слюду, оставляя деньги у себя, а отчетов в расходах не давал никому…»
— То известно! Давай дальше, Корней!
— «Его угодники следят за братией, роются в письмах, отдают ему и назад не возвращают. А сам он ест и пьет в келье и ночами бражничает. Немецкое питье и русское вино, которое привозят ему из Архангельска, пьет он с молодыми чернецами. В Исаковской пустыни варят пиво и ловят рыбу для его прихоти…»