— Через то и патриархом сделался, — вставил Исайя.
Отец Илья одобрительно кивнул головой любимцу.
— Громом с небеси навалился…
Герасим усмехнулся, покачал перед носом, пальцем:
— Не скажи, владыко… Когда пришла отписка от Никона, что желает-де святым мощам поклониться, старец Гурий истину предрекал.
Настоятель собрал в горсть седую бороду.
— Верно… Я того Гурия плетью наказал за ложь несусветную и напраслину. С той поры чую: напусто смирял старца.
— Что наказал, сделал не напусто, — Герасим хитренько улыбнулся, — он и на тебя такое нес…
Неронов, расцепив пальцы, взялся за ковш красного вина.
— Все мы каемся в промахах содеянных. Тако и я многажды просил прощенья у бога за то, что о благочестивом патриархе к челобитной приписал свою руку. Ано врага выпросили у государя и беду на свою шею.
Архимандрит в изумлении уставился на Неронова, старцы — тоже. Герасим даже чавкать перестал.
Отец Иоанн приподнял тяжелый ковш.
— Многие надежды возлагали мы, московские ревнители благочестия, на сего мужа. Однако хитер оказался, горд непомерно и непереносен. Сему примером — судьба моя, отца Аввакума и других ревнителей нравственности. Мыслю, братия, настало время смирять патриарха.
Он поднес ковш к губам, испил самую малость.
В глазах архимандрита зажглись радостные огоньки: наконец-то заговорил утеклец о деле. Однако спешить не след, пущай-ка Неронов еще выскажет свои замыслы.
— Силен патриарх, — осторожно молвил он. — Бывши в прошлом году на соборе, сиживал я с ним рядом. Беда как силен и власть над архиереями у него твердая. Они словно воск под ним, как хочет, так и мнет. И доброхоты патриарха один другого стоят. Взять Епифания Славенецкого — креста некуда ставить…
— Грек Арсений — тож! — выкрикнул Герасим, ударяя кулаком по столу. Трижды веру менял басурман! Се не христианин — перевёртыш иезуитский!
Архимандрит нахмурился, хотел остановить старца, чтоб особо не расходился, но раздумал.
— Ему едино как креститься! — шумел захмелевший Герасим. — Главным справщиком стал. Так-то!
Неронов молчал, опустив подбородок на грудь.
Герасим пил много, почти не закусывая, и теперь разошелся вовсю.
— Чинов греческих богослужебных не хотим! Любы нам древние русские чины, что в хартейных книгах писаны. Русская старина освящена и оправдана угодниками и чудотворцами. Христианство грекам продано, так почто за ними в хвосте тащиться? Все порушили византийцы проклятые, перевернули, испохабили… — Герасим стал загибать пальцы. — Коли верить строителю нашего подворья на Москве, вскорости сменится молитва Исусова — раз, ангельская трисвятая песнь — два, начальный стих «Царю небесный» — три, церковное пение, заутреня и полуношница, часы и молебны, вечерня и повечерия, и весь чин, и устав… Э-эх!
Он собрал пальцы в кулак и опять трахнул им по столу. Зазвенели чаши.
— Будет! — сказал ему настоятель. — Сие отцу Иоанну ведомо. Не о том речь. Пора к делу подходить.
Он положил локти на подручки, пристально глянул в лицо Неронова. Взгляды их встретились. За столом стало тихо.
— Мыслю я, отец Иоанн… — начал архимандрит, но в это время распахнулась дверь, и на пороге появился раскрасневшийся послушник.
— Владыка, сил моих нету! — выкрикнул он. — Ссыльный князь Михаиле Иваныч к тебе рвется, одежу дерет. Во хмелю и буен гораздо.
— Ан брешешь! — раздалось за дверью. — Пусти!
Оттеснив послушника в сторону, через порог шагнул человек в синей ферязи[49] с серебряным шитьем, рукава собраны в складки, ноги обуты в синие же сафьяновые сапоги, голова прикрыта тафьей[50]. Сивая борода всклокочена, выпуклые глаза налились кровью.
— Долгих лет тебе, архимандрит Илья, — развязно поклонился боярин. Дошло до меня, что гостит у тебя Ивашка Неронов. Порато[51] захотелось глянуть на старого дружка.