Вечерело, когда подходили к Курье.
— Однако студеные ночи стали: уходит лето красное, — сказал кормщик, кутаясь в долгополый бараний тулуп. — Эй, на кормиле, церковь зришь?
— Зрю, дядька Иван, — отозвался помор, сменивший Попова после Архангельского города.
— Правь туда!
Неронов, нахохлившись и скрестив руки на груди, зорко посматривал по сторонам.
— Что за место?
Попов высунул из тулупа нос.
— Подворье Соловецкое, чему же быть еще… В старые времена подле самых Колмогор стояло, а как два раза сняло водой в половодье да притопило амбары, съехали монахи в Курью, — сказал и опять спрятался в тулуп с головой…
В старой лодке, вытащенной на глинистый берег, сидел белобородый старик в длинной рубахе и меховой душегрейке и перебирал сети, поднося их близко к глазам. На подошедший коч даже не взглянул.
— Здорово, дедуня! — поприветствовал его Попов.
Старик опустил сети на колени, приподнял голову, тихо ответил:
— Будьте и вы здравы, добрые люди.
— Да ты вроде и не узнаешь, — обиделся кормщик.
— Глаза мои худо стали зреть. Иванко, что ли?
— Я со товарыщи. Как тут у вас, тихо ли нет?
— За нонешний день вы вторые будете. Стало быть, не шумно живем.
— А кто ж первым был? — спросил Евсей.
— Перьвой-то? А ехали туточки два бравца. Одеты по-монасьему, однако не чернецы. Служки, видать.
— Откуда? — прогудел Власий.
— Не сказывали, детина. Баяли токмо, что дюже торопятся до Колмогор, да еще пытали, где-ка воевода есть.
Чернецы переглянулись, а Неронов опустил подбородок на грудь, раздумался…
Ночевать на судне в душной заборнице Бориска не остался, сошел на берег. Еще в сумерках заприметил он невдалеке низкое строение: не то сарай, не то сеновал. Подхватил под мышку тулупчик и, скользя сапогами по глине, взобрался на угор. Глянул вниз. Сверху коч, освещенный слабым огоньком фонаря, казался серым пятном на черной воде. Кругом было тихо, лишь звенели комары, да где-то вдалеке скучно лаяла собака.
Отбросив в сторону деревянный кол, которым были приперты двери, Бориска потянул за створки. Ржаво заскрипели петли, открылся темный проем, и оттуда пахнуло сосной. Это был не сеновал. В сарае лежали в несколько рядов проложенные брусками длинные доски и недавно сработанный тёс. Видимо, хозяйство это принадлежало плотнику либо судовому мастеру.
Бориска ступил за порог и прикрыл за собой двери. Ощупью забрался на доски, разостлал тулупчик, лег, им же накрылся…
Бориску разбудил сырой холод. В щели сарая едва пробивался скудный рассвет. Лязгая зубами, парень соскочил с досок, попрыгал на месте, руками помахал, чтобы согреться, забрал тулупчик и вышел из сарая.
Небо плотнее чем вчера укуталось серым пологом облаков. Другого берега не видно за бусом[61]. В сумерках смутно проступали изгороди, деревья, одинокие избы, амбары, чернел высокий шатер церкви.
Приперев двери колом, Бориска зашагал по мокрым лопухам к берегу. Спускаясь по откосу, увидел он, как Иванко Попов ходит взад-вперед по песку и носком сапога отбрасывает в стороны гальку. «Не в духе что-то кормщик, подумал Бориска, — спал, видно, худо».
Поскользнувшись на глине, он шлепнулся задом и съехал прямо под ноги кормщику.
— Пошто вернулся, забыл чего? — спросил тот, сердито глядя на Бориску сверху вниз. — У нас так не принято, не простившись-то убегать.
Бориска поднялся на ноги, стирая с порток липкую глину, сказал:
— Ты уж прости, Иванко. Дух в вашей заборнице больно тяжелый, так что я тут недалече в сарае ночевал.
— В сарае… — озадаченно протянул Попов и взялся за бороду. — Стало быть, не уходил ты с ними.
— С кем? — почуял неладное Бориска.
Кормщика вдруг разобрал смех.
— Ну и Неронов! Ну и протоплут! О-ха-ха!
61
Бус — мелкий дождь с туманом, морось (кошек с дымчатой шерстью на Севере называют бусыми).