Бориска стащил с головы треух и переступил с ноги на ногу. Дальше порога пойти постеснялся: раскисшие в тепле старые сапоги оставляли грязные следы на чисто выскобленных половицах.
Появилась из-за печи Милка. Выбросив из печур[72] валеные опорки, вдела в них босые узкие ступни, улыбнулась.
— Разболокайся, Борюшка, да вешай тулупчик.
Сходила куда-то, принесла такие же, как на самой, опорки.
— На-ко, переобуйся.
Бориска присел на залавок, отвернувшись, стащил сапоги и сунул в них поглубже портянки. Однако опорки на ноги не лезли: маловаты оказались. Увидев, как парень бьется над ними, Милка расхохоталась, схватила нож, полоснула опорки по задникам.
— И не жалко тебе? — сказал Бориска. — Ежели так для каждого гостя, то и валенок не напасешься.
Милка отвернулась.
— Для такого гостя мне ничего не жаль, — проговорила она, зачем-то поправляя и без того ладно висевшую занавеску на печке. Потом она убежала за печь, загремела заслонкой, а Бориска опустился на залавок. Неловкость первых минут прошла, и он стал глазом плотника разглядывать жилище.
— Садись в стол, — донеслось из-за печи, — отведаешь моей стряпни. Небось надоело всухомятку-то да кое-как питаться.
— А тебе почем знать, как я ем? — спросил Бориска.
— О-о! Поди-ка неведомы мне Денисов с его старухой. У них денежка не пропадет.
Парень качнул головой — все-то ей известно… Он опустил глаза и внимательно рассмотрел пол: половицы лежали плотно одна к другой, ни щелки не видно, стало быть, перебирать его было без надобности.
Милка вытащила из печи горшки, ладку, перенесла на стол — вкусно запахло щами, печеной рыбой. Появился жбан малый, две медных, ярко начищенных ендовы. В жбане оказалось пиво, и Бориске внезапно подумалось: «А ну как примешано что к зелью… Еще опоит хозяйка…» Но сказать, что хмельного с роду не пробовал, не решился парень.
Бориска с Денисовых скудных харчей так нажимал на еду, что за ушами трещало…
Вдруг Милка сказала:
— Не боишься ты моей стряпни? А может, отравлена она иль нашептана…
У парня кусок поперек горла встал, растерянно уставился он на хозяйку.
— Боишься. Наслышался обо мне всякого…
Бориска отодвинул миску с объедками.
— Да, кое-что слыхал.
— И что же?
— А вот не ведаю, где правда, а где ложь.
— О-ох! — она закрыла лицо ладонями, опустила голову.
Замолчали надолго. В печи шуршали угли, вздыхало тесто в горшке под рушником. До чего ж худо было Бориске! Чуял он сердцем, что солгал ему Денисов о Милке, а он повторил, как скворец, слова чужие. «Милка, Милушка! Да я ж тебя…»
— Скажи мне, Борюшка, — нарушила молчание хозяйка, опуская руки и глядя на парня полными слез глазами, — любишь ли ты кого?
Бориску как кипятком ошпарили. Он резко встал, опрокинув скамью. Стал подымать ее, миску сронил. Разлетелась миска на мелкие черепки. Не смея глянуть на Милку, поспешил к выходу, зацепился опорком за медвежью шкуру и чуть не растянулся.
— Да постой же! — Милка догнала его, встала перед ним, положила на плечи оголенные до локтя смуглые руки. Совсем близкие губы жарко шептали:
— Глупышек ты мой, базненькой! Сугревной мой, любишь ведь!.. Господи! Да посуди же, какая же я ведьма! Вот те христос, баба я обычная и без тебя боле не могу…
Она уткнулась лбом в Борискину грудь — рубаха у парня вмиг стала горячей и мокрой. Он несмело провел ладонью по гладкой ткани сорочки и, ощутив сквозь нее тугую Милкину спину, глубоко вздохнул…
4
Безмолвно и мягко облапил горницу седоватый ночной мрак, и только слышал Бориска прерывистое близкое дыхание Милки. Постель — тонкий бумажник — была раскинута на широкой печи.
— Я с самого приезду не ложилась на лавку, — вполголоса проговорила Милка, — готовил Африкан ложе венечное, да не дал бог… А меня из одной беды едва в другую не сподобило.
Голова ее в густом ворохе волос покоилась на Борискиной руке. С волнением вдыхал он опьяняющий, незнакомый запах женского тела, и это мешало ему собраться с мыслями, понять до конца все случившееся.
— Что молчишь? — шепнула она.
— Доведи о себе — знать хочу. Ты ведь отныне жена мне.
— Не венчанная.
— Дай срок. Зароблю денег — пойдем к попу.
— Ладно. Только не в людную церковь. Боюсь я людей, языков их злобных. Ненавидят меня тутошние… А за что?
— Доведи.