Народ хлынул к церкви Вознесенья. Обступили храм, лезли на крыльцо, карабкались по карнизам. Егорка протиснулся по лестничным переломам в первые ряды. Охрана, состоящая из десятка стрельцов, была смята, народ подступил к притвору. В густом полумраке церкви были видны лишь переливающиеся тусклой позолотой и серебром боярские и церковные одежды, поблескивали золотые росписи на стенах, лепные украшения царских врат, древний иконостас, паникадило.
Некоторое время горожане и бояре молча смотрели друг на друга.
Но вот золотисто-парчовый рой расступился, и перед Егоркой появился человек в богатой одежде. И хотя Егорка не мог разглядеть как следует его лица, он сообразил, что это — сам царь. Государь сделал еще шаг, и солдат увидел бледное лицо, на котором посвечивали бисеринки пота, вздрагивали тяжелые веки. Глаза Алексея Михайловича пробегали по лицам мужиков, но ни на ком не останавливались.
— Государь, — раздался голос Жедринского, — народ московский требует предстать перед ним.
Всколыхнулась парча на царской груди, вспыхнули лалы[142]. На мгновение загорелись гневом царские очи, но сразу же ласковая улыбка зазмеилась на тонких губах.
— Ступайте на двор, — тихо проговорил он, — я следом.
Народ попятился от дверей. За спиной государя торопливо зашептал тесть, Илья Данилович Милославский:
— Алеша, милый, не ходи туда! Ох, не ходи… Разорвут!
Царь, не оборачиваясь и продолжая улыбаться, зло оборвал тестюшку:
— Молчи! Наворотил дел — сам нынче берегись. Слышишь, о чем чернь вопит? Головы твоей требует! Скажи Ртищеву, Хитрово Богдану, родне своей пущай прячутся у царицы, у царевен, хоть у черта, прости господи, но сидят тихо. Сам пасись пуще всего. Поймают — убьют… Ты тут, Собакин?
— Тут, государь, — по-змеиному гибкий узколицый стольник, словно крадучись, приблизился к царю.
— Что есть духу скачи незаметно в Москву, собери стрельцов, всех собери — и сюда!
Илья Данилович схватил было зятя за рукав, чтобы остановить, но царь вырвался и не спеша стал спускаться с крыльца.
Остановившись на нижней паперти, царь глянул вокруг себя, и сердце у него задрожало, ноги стали ватными. Всюду, куда ни падал его взор, видел он свирепые разгоряченные лица и тысячи глаз, горящих страшным огнем. Он отшатнулся, но остался на месте, понял, что стоит ему сейчас повернуться спиной, как его убьют. Для этих людей нет сейчас ничего святого, и царь им не царь — одна видимость. Он снова выдавил слабую улыбку, всем своим видом постарался выразить добросердечие и кротость. Чему-чему, а этому он выучился за семнадцать лет царствования.
Видя, что Жедринский медлит, Лучка Жидкий выдернул у него из-за пазухи подметное письмо, положил в шапку и с поклоном подал государю. Безотчетным движением царь принял бумагу, а Жедринский сказал:
— Государь, весь мир требует, чтоб ты это письмо вслух прочитал и велел тотчас изменников, виновных в чеканке медных денег, пред собой поставить.
Стоявший рядом Егорка заметил, как мелко дрожали пухлые, с веснушками царские пальцы, и вдруг до него дошло: «А ведь он нас боится, государь-то!.. То-то! С народом не шути!» И он смело глянул в глаза Алексея Михайловича.
Мысли у царя путались. Он продолжал улыбаться и к ужасу своему понимал, что выглядит дурак дураком. Шум в толпе усиливался.
— Выдай нам Ртищева!
— Милославских подай, кровопивцев, мы им суд учиним!
— Эй, государь, решай поскорее, некогда нам!
— Изменникам — смерть!
Царь словно очнулся от тяжелого сна, стал тихо говорить:
— Идите с миром домой, люди московские. Верьте моему слову: разберусь. Ступайте по домам. Просьбишки ваши сполню. Возвернусь в Москву — суд учиню…
— Не желаем в Москву!
— Деньги медные отмени, через них с голоду пухнем!
— Отмени, государь, помилуй!
— Пятинную деньгу не вели брать!
— Житья от купцов не стало, разорили, окаянные!
Толпа напирала. Передние ряды едва сдерживали хлынувшую к паперти массу народа.
— Разберусь, во всем разберусь, — бормотал царь, прижимая к жирной груди короткопалую ладонь, — слово даю государево.
Егорка ухватил царя за дутую золотую пуговицу:
— Эх, государь, чему верить-то? Нам, солдатам, и вовсе невмоготу стало, ни тебе пожрать, ни попить. Купчишки, целовальники медных денег против твоего указу не берут. Чему верить?
Вперед вытолкнули купца с разбитым лицом.
— Покайся перед государем в воровстве, гнида! — Лунка пригнул купца к царским ногам. — Кайся, вор!