— Не виновен я, невиноватый! — визжал купец. Его оттащили в сторону, замелькали кулаки. Царя оттолкнули, и золотая пуговица осталась в кулаке у Егорки. «Счастье принесет», — подумал про нее солдат и опустил пуговицу за голенище.
— Берегись! — раздались зычные оклики.
Рассекая толпу, отряд стрельцов подводил к царю оседланного, под дорогим арчаком[143] коня. Алексей Михайлович, увидев его, взбодрился.
— Верьте мне, миряне, слово сдержу! — выкрикнул он.
— А чтоб слово было крепко, давай ударим, — предложил Лунка и протянул ладонь. Ударили по рукам царь и архангельский мужик, сжали друг другу ладони, поглядели в глаза.
«Попадись ты мне, шпынь, — думал царь, глядя в веселое Лункино лицо, не до смеху станет».
«Ох, государь, — думал Лунка, — чую, нет тебе веры ни сегодня, ни завтра. Рука потная, скользкая, точно гадюку держишь».
Толпа одобрительно загудела: всем было видно, как на крыльце мужик с царем об руку бился. Царя подсадили в седло, и он, сопровождаемый стрельцами, шагом двинулся на свой, государев двор. Народ бросился следом.
— Государь, милости просим, не дай загинуть!
— Детишек спаси от смерти голодной!..
Захлопнулись ворота, тяжелые, железные, с облупившейся краской. Мрачные грозовые тучи надвигались со стороны Москвы. С высоты Коломенского холма многие увидели, как вспыхнула синим огнем шапка Ивана Великого и погасла. Пророкотал далекий гром…
С уходом царя в толпе начался разлад.
Вездесущий Егорка торопливо выкладывал приятелям новости:
— Ногаев, Жедринский и Жидкий, а с ними еще многие люди порешили уходить на Москву. Прошел слух, будто кто-то видел, как ускакал из усадьбы стольник Собакин. Не иначе как за подмогой.
Лунка, выслушав, сплюнул:
— Нам уходить рано. Дождемся, как царь поедет. Следом пойдем.
Провка Силантьев снял железную шапку, почесал в затылке:
— Не мешало бы от греха…
— Вечно ты сумлеваешься, — накинулся на него Фомка, — царь с Лункой об руку бился. Это знаешь… Царево слово.
Лунка угрюмо глядел на запертые ворота, думал о своем.
Поигрывая чеканом[144], к ним подошел знакомый рейтар из полка Тарбеева галичанин Федор Поливкин, красивый чернявый парень с белозубой улыбкой.
— Что носы повесили, датошные?
— А ты чему радуешься?
— Чую, быть потехе. — Поливкин взмахнул чеканом.
— Никак драться собрался… Вечно они так, рейтары-то, им бы лишь рожу бить, неважно за что, за царя, за бабу ли…
— А вам только водку жрать, кисла шерсть.
Взвизгнули ворота, отворились. Показались несколько всадников. Впереди опять боярин Стрешнев, но уже в кольчуге, при сабле. Сзади тряслись в седлал урядники полка Аггея Шепелева.
— Глянь, братцы, снова Стрешнев пожаловал!
— И Песковский Кондратий… У-у, рожа поганая!
— Их-то нам и надобно!
Чалый конь с золотистым хвостом и гривой приседал под боярином, косил на людей глазом, испуганно всхрапывал. Стрешнев приподнялся в стременах, надсаживаясь, заорал:
— Эй, гилевщики, государь велел вам разойтись! Ступайте по домам!
— Во-она, государь велел…
— Хватай его, гадину!
— Он тоже в письме помянут, смерть ему!
— Это не тот, другой…[145]
— А нам все одно, коли боярин. Берите Стрешнева!
Конь Стрешнева взвился на дыбы, сверкнули подковы. Толпа отхлынула. Стрешнев, бледнея, припал к лошадиной шее, с силой вытянул по крупу нагайкой. Выдирая комья земли с травой, конь круто развернулся и исчез в воротах. Урядники тоже пытались скрыться за спасительным железом ворот, но лошади слушались худо. Люди окружили их, стали теснить к реке.
— В воду их, аспидов!
— Топи-и-и!
Брызги, ржание, дикие вопли, матерщина… Песковский, захлебываясь, выпутал ногу из стремени, вскочил. Вода ему была по пояс. Не успел разглядеть налетевшего на него человека, как получил сокрушительный удар по лбу… Повезло Кондратию с черепом — хоть и маленький лоб, да кость бычья. Упал, снова поднялся и, превозмогая тяжесть намокшей одежды, часто окуная рассеченное лицо в воду, поплыл на другую сторону реки.
3
— Ушел гад, — произнес Егорка, глядя, как рыжая голова Песковского красным поплавком уплывает все дальше к другому берегу.
— Ништо, попадется еще. Жалко, мало я ему треснул. — Лунка уселся на траву, стащил сапоги и вылил из них воду. — Что же теперь делать будем? Царь-государь в тереме заперся, бояре-изменники бог весть где обретаются…
145
Речь идет о боярине Р. М. Стрешневе. В толпе же вместе с именами Милославских, Ртищева и других было названо имя Семена Родионовича Стрешнева.