— Надюха, ты брось это!
Мужчины её силком тащили из лужи, как она с Димоном недавно Петра.
— Слушайте, а что мы пьём — может, галлюциноген какой-то? — язык еле ворочался, Надя медленно приходила в себя. Нагнулась, подобрала бутылку. — И надписей нет. Зачем я её вообще купила? — она уставилась на парня. — А ты… ты же знал про эту воду с белой наклейкой! И всё равно украл…
Димон отвёл взгляд.
— Ну, я типа подумал, вдруг тебя пронесёт. Смотрю, красивая мамзель такая. Глаза несчастные… А мне одна дорога. Кореша брательника пасут. Рано или поздно посадят на иглу. Не хочу, как он. И я типа снова подумал — лучше сам. Ночь посижу у лужи, и готово… Если б этот старый хрен всё не испортил! — он раздражённо махнул рукой на Петра.
— Он не знал, Дима! — Надя помолчала, заглянула парню в глаза, — Не надо меня жалеть. Не люблю. Но вообще — спасибо…
— О чём базар! Я так и не помог… — помрачнел Димон.
— Но ведь хотел, — слабо улыбнулась Надя. — А вы почему здесь, Пётр?
— Потерял друга. Учителя. Давно. Очень давно. Но предательство непросто забыть. Особенно, если предал ты. Он нечеловечески страдал, когда умирал, а меня не было рядом, не помог, не попросил прощения, — лицо Петра вытянулось, заострились скулы, запали глаза, глубокие морщины прорезали щеки. — Верю, что он простил меня. Но я себя не простил…
— Та же фигня, Петя, — Димон похлопал мужчину по плечу.
Тучи обложили луну со всех сторон, и она казалась крошечным окном, единственным светом в глубоком и сыром подземелье, на дне которого сидели три узника. Погасли окна высоток, стихли звуки улицы, замолчал надорвавший глотку пёс. Ночь подползала к ним всё ближе, дышала в лицо туманом, мягкой и сильной лапой отделяя троих, лужу и скамейку от прочего мира. Ткань пространства рвалась, из прорех сочились тёмные воды, которые унесли на своих спинах не одну лодку. И эти лодки никогда не возвращались…
— Она растёт! — Надя запрыгнула на скамейку, спасаясь от вконец обнаглевшей лужи, которая с бульканьем и присвистом подползала уже к двери магазина.
Пётр и Димон топтались на скамейке, беспокойно оглядываясь.
— Надо допить воду! — спохватился Димон. — Другие этого не делали! Просто выливали остатки в лужу!
Он присел и подхватил забытые внизу бутылки. Как раз вовремя — волна опрокинула ведро и то уплыло в темноту, словно дохлый кит. Кривясь и морщась, трое едва одолели пойло: полынно-горькое, с удушливым сладковатым запахом.
— А ты почему замуж не вышла? — Димон отбросил пустую бутылку.
— Так и ты не женился!
— Тебя поздно встретил, не успею уже.
— Все мужчины так говорят.
— А я не все! — сощурился Димон и, балансируя на гуляющих под ногами перекладинах, ухватил Петра за руку, — Петя, обвенчаешь нас? Ты ж можешь! Пусть всё по понятиям будет! Мамзель просит. Ну?
Пётр огляделся. Темнота съела всё вокруг. Не видно было ни очертаний домов, ни отблеска витрины магазинчика, даже луна упала с неба и куда-то закатилась. И только глаза побледневшей и смущённой Нади сияли в темени, как огни маяка.
И он решился. Говорил тихо, слово за слово вспоминая текст, который не раз слышал в храмах на всех языках мира. Постепенно перестал сбиваться, голос звучал всё уверенней. В давящей пустоте он едва различал обращённые друг к другу лица и думал, что это нелепое венчание на краю жизни и скамейки — самое лучшее, что с ним случилось за последнюю сотню лет дежурства.
А когда Надя выпустила из рук жёлтые цветы, когда маслянистая муть лизнула ступни и поднялась по ногам, когда спазм сжал горло, он жалел только об одном — что не встретил этих ребят раньше, когда ещё можно было что-то исправить…
— Петя, мать твою! Не уходи, я ж люблю тебя! — через космическую черноту прорвался крик Любаши.
О, Господи, подумал Пётр, как мне тебя не хватает сейчас…
ЛЮБАША
Ночь тянулась долго, как нелюбимый сериал. Гудел и подрагивал в углу холодильник, не выпуская из рук газеты, клевал носом Саныч; серый котяра, свесив лапы с полок бытовой химии, лениво открывал то один, то другой глаз. Любаша сидела за прилавком, подперев щеку, и таращилась в окно витрины.
Хозяин запретил оставаться на ночь в магазине. Сверкнул глазами, как припечатал: нет и всё! Испытывать на себе его гнев не хотелось. И видеть во сне глаза камикадзе тоже не хотелось. А хотелось… Тут Любаша себя останавливала, потому что с Петром всё равно ничего бы не вышло.