Семён Модестович медленно вынимает заалевшийся обломок указки из Сониных глубин, как шпагу из ножен. И снова — быстро — внедряет её в. Девочка стонет и бьётся — то ли в оргазме, то ли в предсмертных муках (что на вид не одно и то же ли).
Семён модестович снова вынимает и с силой, невзирая на сопротивление плоти, проталкивает указку в анус.
Ему нужно всё объяснить Соне и себе самому, но эти вялые движения обломком указки туда–сюда не дают ему ничего, кажутся какой–то безвкусицей и бессмыслицей, педагогическим его бессилием. А бессильным в педагогическом плане Семён Модестович себя не считает, да и не был таковым никогда, если реально смотреть на вещи.
Озлясь на самого себя, он выдёргивает указку и доламывает остаток о Сонину голову. Отходит.
— Давайте, — кивает он классу.
Прячутся телефоны, шуршат брюки, джинсы, юбки и платья, класс поднимается с мест и бросается к распластанной Соне, обступает тело.
Градом сыплются мальчишеские удары, и девчоночьи щипки. Кто–то дёргает Соню за сосок, кто–то рвёт полоску на венерином бугорке — волосок за волоском, щепоть за щепотью. Достаются лезвия, булавки, циркули, зажигалки…
«За Пушкина! — слышны разноголосые выкрики. — Сука ты, Сонечка!.. За Маяковского!.. За Семёнмодестыча!.. В пизду, в пизду ей засунь!.. Оба–на, глаз вытек, зырь… Ф–фу–у-у, воняет от неё… Чё, гадина, думала мой Веня тебе достанется, да? А вот обломись… В пустыне чахлой и скупой, на почве, зноем раскаленной… Лифчик бы свежий надела, прежде чем на Пушкина лаять… Сучка!.. Сосок, сосок отрезай. Да тише ты, палец мне не оттяпай!.. А ну–ка, прижжём нашей нигилисточке пупочек… Соси, дрянь, а не кусайся. Убью, сука, если укусишь… А давай секель ей… Соня—Соня, где твоя золотая ручка?.. Гля, вспотела как… А вот тебе, Сонечка, пирсинг на язычок… Прижигай, короче, не ссы, не завоняет… Ха–ха, она пердит, ребя! Прикольно… Ага, чё прикольного–то — вонища…»
Некоторое время Соня кричит и бьётся, и стонет и плачет, но потом затихает и только дышит шумно и с присвистом.
— Ну всё, ребятки, всё, — произносит наконец Семён Модестович. — Хватит гомонить, звонок скоро. Тише, да тише же вы, буйные головушки! Нас за дверьми послушать, так подумать можно, что у нас тут бунт и революция, а не урок литературы.
Он подходит к окну и распахивает одну створку. Обалделая от привалившего счастья муха уносится навстречу солнцу. А лукавое солнце прячется от мухи за набежавшие невесть откуда облака. Тёмные облака, преддождевые.
Несколько мальчиков подхватываеют истерзанное Сонино тело и быстро несут по проходу между партами, мимо доски, мимо учительского стола и проталкивают головой вперёд в открытую створку. Переваливают трупик через карниз и — толкая в попу и за ноги — сбрасывают его в трёхэтажную бездну.
Шлепка размякшего тела об асфальт во дворе почти не слышно.
Семён Модестович закрывает окно, поправляет причёску и галстук.
— Ну что ж, ребята, — говорит он, после того как все заняли свои места за партами. — Урок подходит к концу, и наш спор останется, наверное, незаконченным — заканчивать его (а скорее — лишь продолжать) будут уже ваши потомки, и потомки ваших потомков. Ибо споры о литературе, о поэзии будут раздаваться до тех пор, пока существуют сами литература и поэзия. А я надеюсь, — он улыбается, — существовать они будут вечно. Арс, ибо, лонга, а вита, как известно, брэвис эст.
Этажом ниже, в классе, затопленном тишиной контрольной работы, стоит у окна математичка Елена Рудольфовна. Она смотрит вниз, на тело Сонечки Скоблевой, распластавшееся на асфальте снулой рыбкой, подобием сломанной куклы, невообразимым пятном Роршаха и думает: а в десятом «А», кажется, снова спорили о литературе… Светлая и немного грустная улыбка скользит по её ярко накрашенным губам.
Как же всегда живо, интересно и… и непосредственно проходят у Глотова уроки, думает она. Всё же, что ни говорите, а Семён Модестович — педагогический гений. Самое главное — он любит свой предмет, он любит детей. И ребята отвечают ему глубоким уважением к Учителю — да, именно так, с большой буквы, — с живым, незапылённым интересом они тянутся к литературе, и глаза их удивлённо распахиваются при встрече с гениями Гоголя, Чехова, Бунина. Ах!.. как это всё же замечательно и… и немного грустно: они открывают для себя новое, великое, прекрасное, с которым им ещё жить и жить, а мы… мы отдаём им то, что сами уже давно пережили и перечувствовали, частицы душ наших отдаём и годы жизней. Но не ради ли этого и существуем мы, педагоги, не ради ли ощущения этой грусти, которая одна лишь и доказывает эффективность нашего скромного и порой неблагодарного, но столь необходимого труда! Ведь мы не только учим, мы ещё и — как тот же Семён Модестович — воспитываем. Воспитываем людей будущего — людей труда и науки, людей порыва и устремления, носителей смысла, идеи, добра. Это они — будущий стержень нашего общества, нашей великой страны, каковой стержень призваны мы огранить, закалить, выпестовать и…