Итак, государственная власть в ранней империи выступала как экономическая сила, сравнительно самостоятельная по отношению к классам частных собственников, по меньшей мере ограничивавшая частную собственность на землю, осуществлявшая хозяйственно-организационные и рестрибутивные функции. В ряде отношений власть императора была близка к деспотической, но ее «институционно» до известной степени ограничивали правовые установления, система критики со стороны чиновников при помощи знамений, религиозно окрашенные культурные представления, социальные факторы[169] и др. Опорой государственной власти была широкая социальная база, имевшая атомарную структуру, где реальной экономической единицей была семья земледельца из 4-5 человек[170]; ради сохранения и беспрепятственной государственной эксплуатации этой базы власть проводила экономическую политику поощрения «основного» и подавления «второстепенного» занятий, обуздания богачей — купцов, ремесленников, крупных землевладельцев, которые зарились на крестьянские земли и другое имущество. Вследствие этого она являлась регулятором материальных отношений между классами[171]. Но ее регулирующая функция была шире: она пыталась в какой-то мере «сбалансировать» имущественное положение не только богатых и бедных, разных классов и социальных групп, но и разных географических районов империи (районов изобилия и нехватки, «внутренних» и «внешних» округов) путем редистрибуции. В этой мере она пеклась об интересах социального целого. Она также выступала как носительница единства по отношению к собственной атомарной социальной опоре и к обществу в целом, унифицировала его и скрепляла (в том числе экономически), давала ему единые стандарты, начиная с законов и способов администрирования и кончая весами, ценами и налоговыми ставками, боролась с явлениями децентрализации — от сепаратизма уделов до местного самоуправства — и с проявлениями разобщенности — от разных обычаев до разного начертания иероглифов[172], пытаясь материально и духовно сплотить страну, сообщить ей единство, нужное и для обороны, и для экспансии.
Конфуцианцы и легисты, занимавшие должности или претендовавшие на них, обращались именно к этой императорской власти, предлагая ей разные способы управления, преследующие сходные цели. И те и другие проявляли заботу о классе непосредственных производителей и старались помешать его врагам — богачам — разорять крестьян; и те и другие выдвигали на первый план идею единства. Но способы, которые они предлагали, были различны, ибо являлись производными от разных систем взглядов.
Поэтому целесообразно отказаться от попыток свести конфуцианство и легизм к тем или иным классовым интересам. Более оправданно рассмотрение этих учений в системе отношений «представитель школы (= чиновник или потенциальный чиновник) — государство»[173]. Опираясь на традиционные учения своих школ, конфуцианцы и легисты предлагали свою политику трону. Они могли выразить чьи-то интересы и описать действительность только языком этих учений, только сквозь их призму видели мир. Поэтому самое целесообразное — рассматривать оппонентов из «Янь те лунь» в первую очередь как носителей этих учений и уже во вторую — как частичных выразителей чьих-то чаяний. Это выдвигает на первый план задачу понять каждое из этих учений как систему. Чтобы этого достигнуть, подходы к трактату, опробованные до сих пор, кажутся малопригодными.
Чаще всего к «Янь те лунь» подходили как к памятнику, отражающему идеологическую борьбу двух школ — конфуцианской и легистской — на втором этапе истории Западной Хань. Но это был не единственный подход к нему. С середины 20-х гг. ряд ученых[174] подходил к «Янь те лунь» как к источнику по истории экономической мысли; кульминацией такого подхода можно считать попытку В. М. Штейна (1959) рассматривать трактат как памятник «экономической литературы»[175], впрочем, не получившую поддержки.
169
См.: Eberhard 1957, с. 34-39, 345-348; Кроль 1979 (III), с. 100-106; Кроль 1988, с. 133-137; Bielenstein 1980, с. 143, 144, 155.
170
См.: ХШБЧ, гл. 24А, с. 2009-2010 (ср.: Swann, с. 140-144); Переломов 1979, с. 24-25; Малявин, с. 24; Ch'u, с. 9; Hsu, с. 70-72; СНС, т. 1, с. 551-554; Koga Noboru, c. 560-564.
171
Ср.: Кудрин 1979, с. 66-69, 88; Л. Васильев 1983, с. 55-57, 283-285, 288, пр. 22; Се Тянь-ю и Ван Цзя-фань, с. 19, 22-25.
172
О введении императором Цинь разных видов единства сообщается в надписи на стеле, установленной им в 219 г. до н. э. на террасе Ланъе [28], см.: ШЦХЧКЧ, гл. 6, с. 36-38; ср.: МН, т. 2, с. 145-146; Переломов 1962, с. 161; Сыма Цянь, пер. Вяткина и Таскина, т. 2, с. 67-68, 353. О единстве см. также: Кроль 1983 (II), с. 232, 235-236, 242-243, пр. 101; Kroll 1978-1979, с. 13-15, 16, пр. 5.
173
Это означает частичное возвращение к точке зрения ранних исследователей «Янь те лунь», для которых трактат отражает этап борьбы конфуцианских ученых за власть с чиновниками легистской ориентации (см.: Gale 1931, с. XVIII, XXI; Chang, с. 2, 50), т. е. является вехой на пути «конфуцианизации» имперской бюрократии.
174
См.: Чжу Си-цзу, с. 133-163; Оу Цзун-ю, с. 185-191; Тан Цин-цзэн, с. 79-89; Чжан Инь-шэн, с. 35-36; Ли Юань-бин, с. 67-77; Ху Цзи-чуан, т 2, с. 72-143; Се Тянь-ю и Ван Цзя-фань, с. 17-31.