Человеку, лежащему в гробу, нельзя свободно двигаться, даже если этот гроб втрое длиннее и выше обычного. Все дело в ширине, от нее все неудобства. Правда, тело, помещенное в гроб, может вытянуться на стружках. Но если лежать на них достаточно долго, то они, кичась своим происхождением от дерева, от которого отторгнуты силой, начинают по плотности и твердости вновь походить на него. Даже саван из палаточного полотна, в который завернут человек, не делает их много мягче. Правда, палаточное полотно согревает и вообще оказывает столько приятных услуг, что их и не перечесть, но, в конечном счете, это всего лишь кусок грубого холста.
Человек в гробу — или в сооружении, которое очень сильно напоминает гроб, — лежит то на спине, то на боку, то на животе. Он ерзает, поджимая локти, втягивая плечи, чувствуя в каждом мускуле необходимость переменить позу. А сидеть он может лишь с большой опаской, иначе голова ударяется о твердые брусья, которые покрывают его убежище, как крышка коробку.
Разве в таком состоянии — подбрасываемый толчками вагона — он не напоминает дикого зверя, например, пантеру, которую везут — в клетке в зоологический сад, где ей суждено закончить жизнь за железной решеткой? Но в одном существенном пункте это сравнение ошибочно, — а в нем вся суть.
Человек в гробу весь окутан кисловатым, напоминающим уксус, запахом свеженапиленных досок. Эта атмосфера, если ею долго дышать, вызывает головокружение и тошноту, ибо ее составные части вредны. А так как человек не может выйти на свежий воздух, то у него, по меньшей мере, должны начаться сверлящие головные боли.
Кроме того, в гробу царит тьма. Правда, сквозь бревна над головой пробиваются тонкими нитями лучи дневного света. По ним, да еще по приятной теплоте, которая проникает внутрь деревянной норы, когда солнечные лучи падают отвесно, можно отличить день от ночи. О том, что время идет вперед, можно судить также и по довольно острому холоду, зимнему холоду мартовского дня или мартовской ночи. Об этой смене дня и ночи следует упомянуть еще вот почему. В течение дня человек не разрешает себе курить. Маленькие синие облачка, выходящие из нагруженного деревом вагона, могут возбудить подозрение тормозных кондукторов: неровен час — возникнет мысль о пожаре, и люди вздумают перегружать вагон заново. А это, по известным причинам, было бы нежелательно… Ночью же, при достаточной осторожности, можно без риска позволить себе побаловаться папиросой или трубкой.
Кроме того, путешественник, которому приходится тащить весь багаж на спине и который, в силу особого своего положения, не может рассчитывать на пополнение запаса продовольствия, вынужден вести себя в известной степени по-спартански при утолении голода, а в особенности — жажды. Пить приходится маленькими глотками холодный чай, взятый с собой в походной фляге. Позже, когда он двинется дальше по снегу, он легко обойдется чуть присоленной снеговой водой. Питаться следует тоже экономно — у него есть лишь черствый хлеб и сухари, которые он выменял у караульных. Впрочем, поскольку человек занимает место в самом низу общественной пирамиды в качестве маленькой, дрожащей за собственную шкуру пешки, подробности его образа жизни вообще не существенны.
Германские солдаты, низший слой армии, живут тоже под тяжелым гнетом. Но в оккупированной стране они как бы перелагают этот гнет на бесчисленные массы гражданского населения, которым солдат в защитном сером мундире со штыком все еще представляется властелином. В самом этом населении кроются для пленного русского, в особенности для беглеца, тысячи опасностей. От любого крестьянина, еврея, даже деревенской бабы, если попасться им навстречу, будет зависеть жизнь, судьба, свобода военнопленного. В пределах человеческого общества нельзя опуститься ниже, чем военнопленный русский солдат, будь то беглец или терпеливый страдалец. Только одна ступень отделяет здесь человека от домашнего животного: животное отличается от военнопленного не столько бременем работы — работать заставляют обоих, — сколько тем, что животное съедобно; это свойство, впрочем, распространилось теперь и на кошек и на собак, не говоря уже о лошадях.