Я не могу найти себе места, мечусь по комнате Тимофея, как зверь в клетке. Не могу остановиться. Черт!
— Ну а я тебе напомню, — не дождавшись моего ответа, продолжает Тима. — Ты сказал: «мыши должны держаться вместе».
— Да помню я! Дураком был. Ослом. Ну что мне теперь сделать?!
— Ну, к примеру… Извиниться, — улыбается Тим, и мне нестерпимо хочется ему врезать: еще один умник нашелся!
— Извинялся уже. Не помогает это.
Тима хлопает рукой по дивану.
— Сядь ты уже. Задолбал маячить. Ты говоришь, был ослом. Так не будь им и дальше.
Плюхаюсь на диван рядом с другом и многозначительно поднимаю брови, дескать, ну давай, расскажи мне, как.
— Я хочу сказать, ты можешь поступить правильно. Что сделано, то сделано, здесь уже ничего не исправить. Но сейчас… Еще не все потеряно. Остановись. Отступись. Прими поражение. Оставь ее в покое. Ты извинился, это главное. Не хочет принимать извинения – это уже ее дела.
— Да не могу я! — снова подлетаю на ноги. — Не могу, понимаешь?!
— Честно, Мат? Не понимаю.
Молчу. Сверлю его глазами. Не понимает он. Все он понимает, просто не признается даже самому себе. Его растоптали, выжали, как половую тряпку, использовали, как одноразовую салфетку, унизили, уничтожили. Как бы он ни пытался врать себе, мне или кому-то еще, в нем теперь есть эта слабость, эта противная склизкая ненависть к самому себе, это чувство одиночества и вяжущее чувство собственной неполноценности. Какие бы призы на соревнованиях он ни занимал, он будет знать, что в каком-то смысле, самую малость, пусть даже где-то глубоко-глубоко, он неудачник. Маленький мальчик, которого однажды обидели, и теперь он ненавидит всех и вся.
Я хочу искоренить это чувство, выжечь, расплавить, выгнать из себя. Если он готов мириться с ним, пусть мирится. Я – не буду. С меня хватит. Я получаю, что хочу. Я – не лузер. И никогда им не стану. Пусть даже это было бы самым правильным из всех решений.
— Она тебе нравится? — спрашивает Тима серьезно, в его глазах нет ни капли веселья или ехидства.
И почему-то меня это пугает до дрожи. Лучше бы он издевался и прикалывался.
— Я… Я не знаю. Она не похожа на других. Такая наивная и… Глаза у нее… Тим, давай закроем тему.
Он усмехается и отводит взгляд. Потом резко снова фокусируется на мне, и мне совсем не нравятся его жалостливые глаза.
— Ты понимаешь, что потом возненавидишь себя? — тихо, но очень проникновенно говорит он, я прямо-таки чувствую, как он желает мне добра: противно до безумия. — Если, конечно, продолжишь играть в эту игру…
«Э, нет, — думаю я. — Это сейчас я себя ненавижу. А потом меня не смогут достать ни ты, ни Федя, ни телки с крашенными волосами и сорок вторым размером одежды. Потому что потом я стану неуязвим. Я стану победителем, и все вы будете меня уважать».
Подхожу к ее пятиэтажке неспешным размеренным шагом. Останавливаюсь возле подъезда и достаю телефон. Она берет трубку после пятого гудка. Все-таки решилась. Это меня радует.
— Что надо? — грубо спрашивает она.
Значит, мой номер не удалила. Еще один хороший знак.
— Спустись вниз. Я у твоего подъезда.
— С чего бы это? Калиновский, я же ведь просила, — она понижает голос до возмущенного шепота, — я же ведь просила оставить меня в покое.
А если бы действительно этого хотела, трубки бы не брала, заблокировала бы. Эх, девочки, вас так просто раскусить. Любопытно тебе, видно же.
— Спустись. Тебе понравится то, что я скажу.
Слушаю ее задумчивое молчание. Вместо ответа она сбрасывает звонок. Чертыхаюсь и смотрю на то, как солнце скрывается за домами. Невооруженным глазом можно увидеть, как быстро оно садится.
Значит, все же я ошибся, и она не так любопытна, как я думал. И такое случается. Значит, придумаю что-то другое.
Вдруг слышу длинный пронзительный писк, это открывается дверь подъезда. Она в халате, сверху накинула куртку, но все равно вид забавный, такой домашний. Зато темные волосы распущены и в беспорядке лежат на плечах. Последний луч солнца падает на них, и они переливаются на свету. Она выглядит…
— Это что? Подожди, это… Ты издеваешься, что ли?!
Я протягиваю ей свой дар, и она крутит пальцем у виска.
— Ты совсем ненормальный?
— Я подумал, что…
— …будет забавно, да? Ты всегда так думаешь!
— Ты же сказала, что не боишься мышей.
— Да, не боюсь. Это ж надо было, — ворчит она, — клетку с мышью мне притащил. Совсем мозги растерял. Проваливайте оба!
Она собирается уходить, и я ставлю клетку на землю и тянусь к крохотной решетчатой дверце.
— Ты что делаешь?! — почти визжит она.
— А что? Если не хочешь, чтобы она жила у тебя, пусть живет на воле.
Она подхватывает клетку и почти что прижимает ее к груди. Очень трогательное зрелище.
— Она же домашняя! Ей нельзя на воле!
Я улыбаюсь. Она еще хмурится, разглядывает животину, вроде бы даже замечаю тень улыбки на ее губах. Потом выражение ее лица резко меняется, переводит взгляд на меня.
— Это всё? Теперь отстанешь? Жест я оценила.
— Нет, не всё. Я решил, что все должно быть по-честному. Я выставил тебя плаксой при всей школе. Теперь твоя очередь.
Она наклоняет голову, как будто говорит с полоумным, и переспрашивает:
— Хочешь, чтобы я унизила тебя перед всеми?
Развожу руки в стороны и киваю, мол, воля твоя. Я вижу, как она собирается отсечь мое предложение на корню, но в ней есть это… Желание поквитаться. Я вижу это в ней.
После затянувшихся размышлений, ее глаза сужаются, как у хищной птицы.
— Я подумаю об этом.
Она вводит код домофона и открывает дверь. Клетку бережно прикрывает курткой.
— А ты говоришь, я не могу.
— Не можешь что? — она поворачивает ко мне голову.
— Удивить тебя.
Глава 22. Олеся
— Что это у тебя? — упавшим голос спрашивает мама, когда я возвращаюсь обратно в квартиру.
Она прекрасно видит клетку и ее маленького пушистого обитателя. Я даже немного побаиваюсь, как бы мама не хлопнулась в обморок.
— Это для биологии! — нахожусь я и тащу своего нового друга в свою комнату.
— Как для биологии? — верещит мама из коридора. — Надолго ЭТО с нами?! Ты же знаешь, я до ужаса боюсь мышей!
— А это и не мышь, — терпеливо и громко объясняю ей. — Это землеройка!
— Час от часу не легче, — тихо ворчит мама и умолкает: наверное, не выдерживает и уходит.
Ставлю клетку в угол комнаты на пол и рассматриваю крохотное животное. Глазки-бусинки следят за мной с интересом. Задумываюсь о том, что зверька надо покормить и двигаюсь к двери. Поднимаю глаза и натыкаюсь взглядом на маму. Она стоит, прислонившись к дверному косяку, и следит за мной мрачным взглядом.
— Кто тебе принес клетку?
— Гм. Подруга.
— Подруга, значит? — повторяет мама, не сводя с меня напряженных глаз.
У нее такой вид, как будто она что-то знает. Что-то такое, чего не знаю даже я.
Я кое-как огибаю ее и иду на кухню, она семенит за мной. Раньше все было по-другому. Раньше я ничего от нее не скрывала, и уж тем более не врала. Но теперь мне ложь дается как-то проще. Особо не чувствую угрызений совести. Маме знать про всё ни к чему. Тем более я догадываюсь, что бы она сказала. Не принимай подарки, игнорируй, уходи, склони голову, сдайся, позволь вытирать о тебя ноги! Надоело!
Она всю жизнь велит мне все игнорировать. Но разве так можно жить? Она-то не игнорировала. Она радовалась жизни. И подарки принимала. И на свидания бегала. И даже родила ребенка. Кто виноват в том, что мой отец сбежал? Это вовсе не значит, что моя жизнь сложится точно так же, как и ее. Я понимаю… Вернее, я понимала, что она хочет оградить меня от всего этого. Хочет предостеречь меня от ошибок, которые она сама совершила. Но это уж слишком… Нельзя жить, постоянно закрывая на все глаза.