Он был схвачен и заключен в тюрьму, где синдики вместе с другими делегатами совета учинили ему допрос и требовали его сознания. И на первых порах, он представлял из себя шута, говоря синдикам: «Вы напрасно, господа, так утруждаете мою голову и мешаете мне как следует приготовиться к исповеди (здесь игра слов Confesser un crime: сознаться в преступлении и исповедоваться); подождите до Пасхи, и я все расскажу вам». Синдики отвечали ему: «Вы должны, прежде всего, сознаться нам». Видя, что он виляет, поднесли к нему веревку. Тогда он стал объяснять, что в брошенном свертке была материя из раны, бывшей у него на ноге. Когда же у него спросили, с какою целью он это сделал, то он ответил: «Над моею раною насмехались, и я хотел наказать насмешников». Синдики, не удовлетворясь ответом, подвергли его пытке, и тогда он обличил надзирателя, сиделок и фельдшеров и открыл, с помощью какого предохранительного средства они могли прикасаться к чуме, не подвергая себя опасности; об этом средстве уже было опубликовано, так что не стоит упоминать о нем здесь.
Немедленно правительство распорядилось арестовать его сообщников, которым делали допросы, очные ставки и которых подвергали пытке. Они все говорили на один лад, за исключением одного прислужника, по имени Лентиль, которому удалось спастись; ему, впрочем, не придавали особого значения и не давали себе труда отыскивать его. Заключенные в тюрьме дожили до Пасхи, по прошествии которой их казнили, но не всех за раз и в один день. Их возили на телеге по всему городу, привязанных к столбу и обнаженных до пояса. И палач держал на телеге готовый огонь, в котором он калил свои щипцы, и когда они накалялись, то на каждом перекрестке вырывал у них кусок мяса. После того их привезли на площадь Моляр, где им отрубили головы на эшафоте; тела же их четвертовали, и части эти разнесли, чтобы выставить в различных местах, за исключением сына надзирателя, которому, во внимание к его молодости, только отрубили голову; он признался, что умеет составлять микстуру отца, и его лишили жизни не ради мести, но чтобы помешать распространению зла» (Боннивар, Хроника Женевы, т. II, с. 395-401).
Случай, приведенный Литтре, отличается от тех, которые приписывали евреям и прокаженным во время эпидемии чумы 1346-1351 гг. (очерк V). Заговорщики подбрасывают не колдовские ладанки с головами ящериц и лапками жаб, а вещи, пропитанные гноем, извлеченным из чумных бубонов, т.е. содержащие возбудитель чумы».
Этот текст вызвал обсуждение в интернете, в том числе и на моём сайте. Разумеется, текст вызвал недоверие по целому ряду вопросов, которые в ходе обсуждения были в общем логично разрешены, но остался вопрос, на который у комментаторов не нашлось вразумительного ответа. Это вопрос о том, как сами врачи защищались от чумы?
Решение синдиков скрыть «с помощью какого предохранительного средства они могли прикасаться к чуме, не подвергая себя опасности», с одной стороны, понятно – синдики не хотели, чтобы это средство было использовано преступниками для подобных целей заражения чумой граждан. Но, с другой стороны, протестует логика – если такое средство было в наличии (мало того, его рецепт был ещё и как бы опубликован), то почему бы не сообщить о нём всему населению, чтобы и оно могло предотвратить собственное заболевание?
Почему синдики скрыли это «предохранительное средство» от народа? Почему убили невиновного сына надзирателя только ради того, чтобы он не смог рассказать народу об этом средстве? Вопрос, казалось бы, неразрешим, посему получается, что логичнее предположить, что рассказ Боннивара является выдумкой.
Ну, а если в этом рассказе речь идёт не о некой противочумной микстуре, которую могли бы использовать все? Ну, а если это было некое «средство» против чумы в широком смысле слова? Ну и что было делать синдикам, если это средство было доступно только работникам чумного госпиталя?
Но тогда что это может быть?
Почему эпидемии заканчиваются