— Нет. Правительство нарушило мои планы. Еще до окончания колледжа мне пришлось два года прослужить в армии.
— А потом вы поехали в Италию, верно?
— Да.
— К тому времени вам было двадцать четыре года?
— Да.
— Сколько денег у вас было?
— Мать оставила мне тридцать тысяч.
— Почему вы вернулись из Италии?
— У меня кончились деньги.
— Вы истратили тридцать тысяч долларов за три года? В Италии?
— Да.
— Истратить такую кучу денег в Италии! Многовато!
— Разве?
— Я хочу сказать, что вы жили на широкую ногу.
— Я всегда жил на широкую ногу, мистер Карелла, — сказал Марк, широко улыбаясь.
— А что это за должность, в которой вы практикуетесь?
— Администратор по торговым делам.
— Без всяких почетных званий и титулов?
— Просто администратор по торговым делам.
— Сколько платят на такой должности?
— Наш отец не хотел баловать своих детей, — ответил Марк.
— Он понимал, что его дела пойдут кувырком, если он просто поставит своих сыновей на высокооплачиваемые должности, не научив их как следует бизнесу.
— Сколько вы получаете, проходя практику?
— Пятнадцать тысяч.
— Понятно. И вы жили на широкую ногу. Десять кусков в год, да еще в Италии! Понятно.
— Это минимальная плата, мистер Карелла. Отец имел намерение полностью передать Скотт Индастриз своим сыновьям.
— Да, его завещание, несомненно, подтвердит это намерение. Вы знакомы с его завещанием, мистер Скотт?
— Все мы знакомы. Отец не делал из него тайны.
— Понятно.
— Скажите, мистер Карелла, вы думаете, что я убил собственного отца?
— А вы убили его, мистер Скотт?
— Нет.
— Он покончил с собой, верно, мистер Скотт?
— Да, верно. — Марк замолчал. — Или вы думаете, что я влез в комнату через щель?
Глава 14
Вот он — город. Открытый для поздних развлечений, одетый в блестящий черный атлас ночи с ярко-красной оторочкой огней, с гирляндой алмазов в волосах. Квадраты витрин заведений, открытых круглые сутки, мерцающий в темноте назло звездам светлый туман в воздухе у невероятно далекого горизонта. Город словно красотка с ослепительным ожерельем на стройной шее — красный и зеленый свет транспортных магистралей, янтарь уличных фонарей, ослепительное сияние люминесцентных ламп на Дитовернер Авеню. Круглые мясистые плечи красотки колышутся в такт ночной музыке, эта музыка заставляет взволнованно вздыматься ее полные груди: мрачная и таинственная музыка, просачивающаяся из стриптизных подвальчиков Изолы, пробивающая себе путь с математической точностью из прохладных бистро, рассыпающаяся причудливыми ритмами из ночных клубов. Шоссейные дороги сияют, как реки, отражением разноцветных огней, сжимаются на перекрестках, словно тонкая талия, потом расходятся, как широкие бедра, на юг и на север. Они распрямляются, будто стройные ноги, чьи лодыжки закованы в браслеты неоновых огней, и становятся все уже, как узкие следы модных туфель на высоких каблуках, идущих по мокрому асфальту.
Вот он — город.
Это красотка, возбужденная ночными звуками, впитывающая ветер раскрытыми губами; она мчится в пространстве, и глаза ее горят лихорадочным возбуждением. Она прижимает к груди вечер, словно боится навеки упустить его. Город — это женщина, прекрасная женщина, хранящая жизнь в своем лоне и предательство в сердце, женщина-искусительница, держащая за спиной кинжал в длинных белых пальцах, женщина-утешительница, поющая давно забытые мелодии в обдуваемых ветром бетонных каньонах. Женщина, которая любит и ненавидит, женщина, которую познало восемь миллионов, насладившихся ее телом со страстью, смешанной с отвращением.
Восемь миллионов!
Джеффри Темблин был издателем.
Он издавал учебники. Этим рэкетом он занимался тридцать два года и теперь, когда ему исполнилось пятьдесят семь лет, считал себя опытным парнем, которому известны все ходы и выходы в издательском рэкете.
Джеффри Темблин никогда не употреблял выражение «издательское дело», для него существовало только слово «рэкет», и он страстно ненавидел свою работу. Самым противным делом для него было издавать книги по математике. Он их терпеть не мог. Его нелюбовь ко всем математическим дисциплинам зародилась, очевидно, еще в средней школе, когда старый зануда по фамилии Фенензел преподавал ему геометрию. В семнадцать лет Джеффри не мог решить, что он ненавидит сильнее — геометрию или физиономию доктора Фенензела. Теперь, сорок лет спустя, его ненависть достигла чудовищных размеров и распространялась на всю математику вообще, а также на всех, кто преподавал или изучал математику. Стереометрия, аналитическая геометрия, алгебра, дифференциальное исчисление и даже простые и десятичные дроби входили в сферу этого чувства.