Он заглянул в свой стакан. Стакан был пуст.
— ...но я не хочу об этом говорить, даже думать не хочу. Я жил как в джунглях, в ожидании кровавой расправы, наверно, поэтому и во сне меня обступают джунгли, и я всей кожей ощущаю угрозу. Я просыпаюсь в поту, с колотящимся сердцем, я зажимаю себе рот, чтобы не закричать. А сам думаю: сон — вот реальность. А Бразилия, Парагвай, Куба... это все сон. В действительности я там, в Патэне.
Сейчас Тодд ловил каждое его слово... Это уже было что-то. Но он верил — впереди ждут вещи поинтереснее. Надо только изредка давать Дюссандеру шпоры. Да, черт возьми, повезло. У других в его возрасте маразм крепчает, а этот хоть бы хны.
Дюссандер глубоко затягивался, не выпуская сигареты изо рта.
— Иногда мне мерещатся люди, которые были со мной в Патэне. Не охранники, не офицеры — заключенные. Помню случай в Западной Германии лет десять назад. На дороге произошла авария. Образовалась пробка. Я глянул направо — в соседнем ряду стояла «симка», за рулем совершенно седой человек. Он не сводил с меня глаз. На щеке у него был шрам. Лицо как простыня. Патэн, решил я. Он там был, он узнал меня. Стояла зима, но я не сомневался: снять с него пальто и закатать рукав сорочки — обнаружится лагерный номер. Наконец движение возобновилось. Я оторвался от «симки». Еще десять минут, и я бы не выдержал, я бы вытащил его из машины и начал бить... есть номер, нет номера — все равно. Я бы начал бить его за то, что он так смотрел на меня... Вскоре я уехал из Германии. Навсегда.
— Вовремя смылись, — заметил Тодд.
— В других местах было не лучше. Рим... Гавана... Мехико... Только здесь я выкинул все это из головы. Хожу в кино. Решаю шарады. По вечерам читаю романы, все больше дрянные, или смотрю телевизор. И тяну виски, пока не начинает клонить в сон. Ничего такого мне больше не снится. Если ловлю на себе чей-то взгляд— на рынке, в библиотеке, у табачного киоска, — то только потому, что я кому-то напомнил его дедушку... или старого учителя... или бывшего соседа. А то, что было в Патэне, это было не со мной. С другим человеком.
— Вот и отлично! — подытожил Тодд. — Про все про это вы мне и расскажете.
— Ты, мальчик, не понял. Я не хочу об этом говорить.
— Никуда не денетесь. Иначе все узнают, кто вы такой.
Дюссандер, без кровинки в лице, внимательно посмотрел на Тодда.
— Я чувствовал, — произнес он после паузы, — я чувствовал, что кончится вымогательством.
Они сидели на заднем крыльце под безоблачным дружелюбным небом: Тодд — в футболке, джинсах и кедах, Дюссандер — в заношенной рубахе и мешковатых брюках на подтяжках. Ну и видочек, мысленно скривился Тодд, можно подумать, что все это ему пришло в посылочке от Армии спасения. Надо будет что-нибудь придумать. Таким тряпьем можно испортить все удовольствие.
Они закусывали сандвичами «Биг Мак», доставая их из корзинки; не зря Тодд накручивал педали — сандвичи были теплые. Тодд потягивал через соломинку тонизирующий напиток. Дюссандер пил свое виски.
Его голос шелестел, как газета, прерывался, набирал силу и тут же слабел, делался почти неслышным. Его выцветшим глазам с красными прожилками никак не удавалось остановиться на одной точке. Со стороны могло показаться, что на крыльце сидят дед и внук.
— Вот все, что я помню, — закончил Дюссандер и откусил от сандвича добрую треть. По подбородку потек соус.
— А если подумать? — мягко спросил Тодд.
Дюссандер изрядно отхлебнул.
— Пижамы были бумажные, — процедил он. — Когда заключенный умирал, его одежда переходила к другому. Иногда одну пижаму снашивали до сорока заключенных. Я удостоился лестной оценки за бережливое отношение к имуществу.
— От Глюкса?
— От Гиммлера.
— Постойте-ка, в Патэне была швейная фабрика, вы говорили неделю назад. Почему же там не шили пижамы? Заключенные могли сами шить их.
— Фабрика в Патэне выпускала обмундирование для немецких солдат. И вообще мы... — Дюссандер осекся, но усилием воли заставил себя закончить. — В нашу задачу не входило укреплять здоровье заключенных. Может быть, на сегодня хватит? Пожалуйста. У меня болит горло.