— Пожалуйста, господин… дайте мне немного времени… пожалуйста…
Я переворачиваю песочные часы и ставлю на столик.
— Я хочу, чтобы ты кончил прежде, чем песок пересыплется. Или будешь строго наказан.
Он, чуть не плача, работает рукой, подается бедрами вперед, поджимая ягодицы. Кажется, даже закрывает глаза, пытаясь представить что-нибудь возбуждающее. Кусает губы. Дышит тяжело, сбивчиво. В юном возрасте есть свои преимущества — у него все-таки встает. Он сжимает член в кулаке и дрочит, задыхаясь. Может быть, даже забывает на мгновение, что с ним и где он, когда с тихим вскриком извергается на пол. Но я киваю на часы, и в глаза его плещется страх: песок давно пересыпался.
— Принеси плетку, — говорю я, и он поднимается с колен и бредет за плеткой, которой я совсем недавно разукрасил его спину и задницу.
Потом я приказываю ему встать на колени, опираясь грудью о топчан. Он повинуется молча, без колебаний, хотя весь дрожит в ожидании новой боли. Сдавленно вскрикивает под ударами, зажимая себе рот ладонью. Но когда я отсчитываю десятый удар и опускаю плетку, он находит в себе силы дрожащим голосом сказать:
— Спасибо, господин. Вы так добры ко мне.
Какой понятливый. Что-то вроде нежности просыпается во мне, и я глажу его по волосам. Может быть, в глубине души он действительно понимает, что я обошелся с ним мягко. Когда-то меня пороли так, что живого места не оставалось. Надсмотрщики работали вдвоем, чтобы не уставали руки. Мне в рот засунули деревяшку, чтобы не откусил себе язык, и я почти перегрыз ее от боли. Конечно, я заслужил наказание. Разве раб не должен быть польщен, если главный распорядитель плантации хочет провести с ним ночь? Он даже обещал освободить меня от тяжелой работы. Ведь молодые и смазливые рабы на плантации — редкость.
Но я не оценил доброты и припасенным гвоздем чуть не оставил его без глаза. За это меня и выпороли. Главный распорядитель даже не стал меня насиловать. Он хотел, чтобы я подчинился сам. Зато надсмотрщики трахнули меня, и не раз, пока я валялся в хижине после порки. Но я был почти без сознания и плохо помню.
Член у меня снова стоит. Я высвобождаю его из штанов, поворачиваю мальчишку к себе и говорю ласково, без резких ноток:
— Возьми в рот.
Но он вдруг отшатывается с таким ужасом, будто я предложил съесть печень его матери. Ах да, это еще худшее унижение, чем насилие. Задницу не всегда можно уберечь, но в рот против воли ничего не засунешь. Все же он не так понятлив, как я думал. Или просто предрассудки настолько сильны?
Он бьет лбом в пол и говорит так горячо и убедительно, как только может:
— Пожалуйста, господин! Я сделаю что угодно! Пожалуйста, возьмите меня сзади, я буду стараться, я доставлю вам удовольствие, вы не пожалеете!
Я повышаю голос.
— Возьми в рот!
Он весь сжимается в ожидании удара, но не спешит подчиняться.
— Накажите меня. Избейте. Но я не могу. Простите, господин. Не заставляйте меня, пожалуйста, я сделаю все, что угодно, только не это.
Он вдруг бросается грудью на топчан и разводит руками ягодицы. Очень трогательно и даже чуть-чуть соблазнительно. Другой на моем месте легко б забыл про минет. Но я уже говорил: меня не возбуждает поротый мальчишеский зад.
— Ты же понимаешь, я могу сечь тебя до тех пор, пока ты не покоришься.
— Хороший хозяин козу в плуг не запрягает, — говорит он быстро, боясь собственной дерзости, и кладет руки перед собой, утыкаясь в них лицом.
Мальчик приготовился к боли, я вижу — по тому, как он держит спину. Теперь он раньше сомлеет, чем взмолится о пощаде. В такие минуты у них открывается второе дыхание. Гордость и упрямство — хороший щит.
Я отсчитываю ему двадцать ударов и как минимум пять кладу между ягодиц, ровно по истерзанной ложбинке, где кожа такая нежная. Один раз он кричит, когда плетка задевает мошонку, и тело его сводит судорогой боли. Но он снова сжимает зубы и не произносит ни слова.
Да, я точно поторопился, назвав его способным. Теперь придется прибегать к услугам других, что я не очень-то люблю. Помогает лишь то, что они считают, будто это я оказываю им услугу. Дергаю шнурок, спрятанный в нише стены. Сейчас в караульной звонит колокольчик — раз и два. Стражники, сменившиеся с дежурства, минут пять разбираются, кто ходил последний раз, кто кому проиграл очередь, кто кому проспорил, а потом двое бегом поднимаются по лестнице и робко стучатся. Они тоже побаиваются меня, эти груды мышц с мозолистыми от меча руками: я любимчик хозяина — это раз, и два — если они сильно проштрафятся, наказывать их буду я.
Радо и Зурхан — неплохой вариант. Похотливые и жадные до бесплатных развлечений. Да, у меня хорошая память, я помню по именам и привычкам всех рабов и охранников хозяина. Только воспитуемых мальчиков стараюсь не запоминать — их слишком много, и остаются они в доме недолго, до первых торгов.