— Я даже не умею читать ноты.
Она вздохнула, но, похоже, не огорчилась.
— Я так и думала. Очень немногие из вас, обитателей Кольца, умеют это делать. Честно говоря, если бы мне когда-нибудь удалось понять, что же вас превращает в художников, я бы разбогатела.
— Единственный способ для этого — отправиться в Кольцо и посмотреть самой.
— Правда, — сказала она, слегка смутившись. Она отвела взгляд от жалкой фигуры, сидевшей на стуле. Единственный способ открыть магию жизни в Кольце был отправиться туда; а единственный способ это сделать — обзавестись симбиотиком. Навсегда отказаться от своей индивидуальности и сделаться частью команды. На это были способны немногие.
— Мы, пожалуй, можем начать, — сказала она, встав и похлопав ладонями по бедрам, чтобы скрыть свою нервозность. — Репетиционная вон за той дверью.
Он последовал за ней в слабо освещенную комнату, которая, казалось, была наполовину завалена бумагами. Он никогда не думал, что в каком-то деле они могут потребоваться в таком количестве. Похоже, их привыкли складывать стопками, а когда стопка делалась чересчур высокой и обрушивалась, ногой заталкивать в угол. Нотные листы с шумом сминались под его педами, когда он шел следом за ней в угол комнаты, где под лампой стояла клавиатура синтезатора. Остальная комната была в тени, но клавиши сияли привычным сочетанием белого с черным.
Литавра сняла перстень и уселась за клавиатуру.
— Проклятая голограмма мешает, — объяснила она. — Я не вижу клавиши. — Барнум только сейчас заметил, что на полу была другая клавиатура, на которую легли ее педы. Он размышлял о том, не из-за одного лишь этого она ими пользуется. Это было сомнительно, поскольку он видел, как она ходит.
Она некоторое время сидела, не двигаясь, затем ожидающе взглянула на него.
— Расскажите мне это, — сказала она шепотом.
— Рассказать вам что? Просто рассказать что-то?
Она рассмеялась, и снова расслабилась, сложив руки на коленях.
— Я шутила. Но нам надо каким-то способом извлечь музыку из вашей головы и перенести на ленту. Какой бы вы предпочли? Я слышала, что однажды на английский переписали бетховенскую симфонию, так что каждый аккорд и ход были подробно описаны. Я не могу вообразить, чтобы это кому бы то ни было _п_о_н_а_д_о_б_и_л_о_с_ь_, но кто-то это сделал. Мы можем поступить так же. Или, конечно же, вы можете придумать что-то другое.
Он молчал. До тех пор, пока она не села за клавиатуру, он и не думал всерьез об этой стороне дела. Он знал свою музыку, знал до последней ноты в одну шестьдесятчетвертую. Но как ее извлечь?
— Какая нота первая? — спросила она.
Ему снова стало стыдно.
— Я даже не знаю их названия, — признался он.
Она не удивилась.
— Спойте вашу музыку.
— Я… Я никогда не пытался ее петь.
— А сейчас попытайтесь. — Она уселась прямо, глядя на него с дружелюбной улыбкой: не упрашивающей, но ободряющей.
— Я слышу ее, — сказал он в отчаянии. — Каждую ноту, каждый диссонанс — это то слово?
Она ухмыльнулась.
— Это _о_д_н_о_ из тех слов. Но я не знаю, знаете ли вы, что оно значит. Оно обозначает ощущение, которое вызывают звуковые колебания, когда нет их гармоничного наложения друг на друга; так что не получается аккорда, приятного на слух. Например, вот так, — и она нажала две соседних клавиши, испробовала еще несколько, затем поиграла кнопками, расположенными над клавиатурой — до тех пор, пока ноты почти что слились. — Они не обязательно радуют слух, но в должном контексте могут привлечь ваше внимание. В вашей музыке есть диссонансы?
— Местами. А это очень плохо?
— Вовсе нет. При правильном использовании это… ну, не то чтобы приятно… — Она беспомощно раскинула руки. — Говорить о музыке — дело, в лучшем случае, достаточно бесплодное. Лучше ее напеть. Вы сделаете это для меня, любовь моя, или мне придется попробовать продраться сквозь ваши описания?
Он неуверенно пропел первых три ноты своей пьесы — зная, что их звучание не имеет ничего общего с тем оркестром, который гремит в его голове — но отчаянно пытаясь что-то сделать. Она подхватила их, сыграв на синтезаторе чистыми, без обертонов; звучали они мило, но безжизненно, и совершенно не походили на то, чего хотел он.
— Хорошо, я сыграю их богаче — как мне это представляется, и посмотрим, сможем ли мы говорить на одном языке. Она повернула несколько ручек, и снова сыграла три ноты; на этот раз тембр их напоминал контрабас.
— Это более похоже. Но все еще не то.
— Не отчаивайтесь, — сказала она, указывая рукой на панель циферблатов рядом с собой. — Каждый из них дает иной вариант — поодиночке или в сочетании. Меня заверили, что число сочетаний бесконечно. Так что где-нибудь мы найдем ваш мотив. А теперь: что лучше, это или то?
При повороте ручки в одном направлении звук сделался прозрачнее, в другом — в нем появилась медь, намек на трубы.
Он уселся. На этот раз было еще ближе к его замыслу, но всего богатства воображаемых звучаний не было. Он заставил ее покрутить ручку туда-сюда, и, наконец, определил положение, наиболее соответствовавшее его призрачной мелодии. Она испробовала другую ручку, и сходство увеличилось. Но чего-то не хватало.
Все больше и больше втягиваясь, Барнум обнаружил, что стоит у нее за плечом, пока она пробует еще одну ручку. Это было еще более похоже, но…
Как в лихорадке, он уселся на сиденье рядом с ней и потянулся к ручке. Он осторожно подкрутил ее, а потом понял, что сделал.
— Вы не возражаете? — спросил он. — Гораздо легче сидеть здесь и поворачивать их самому.
Она похлопала его по плечу.
— Ну и простофиля же вы, — рассмеялась она. — Я уже четверть часа пытаюсь затащить вас сюда. Вы что, думаете, что я сама смогла бы добиться того, что получилось? Эта история о Бетховене — ложь.
— Ну и что мы будем делать?
— То, что будете делать _в_ы_ — это экспериментировать с этой машиной, а я — помогать вам и объяснять, как добиться того, чего вы хотите. Когда вы это закончите, я сыграю вам результат. Поверьте: я слишком часто этим занималась, чтобы думать, что вы будете сидеть здесь и описывать мне музыку. А теперь — _п_о_й_т_е_!
Он запел. Через восемь часов Рэгтайм потихоньку вошел в комнату и поставил на стол рядом с ними тарелку с бутербродами и кофейник. Барнум все еще пел, а синтезатор подпевал ему.
Барнум выплыл из своего творческого транса, ощутив, что что-то повисло в поле его зрения и мешает ему видеть клавиатуру. Что-то белое, дымящееся, на конце длинной…
Это была кофейная чашка, которую держала в руке Литавра. Он взглянул ей в лицо; она тактично промолчала.
Работая на синтезаторе, Барнум и Бейли буквально слились в единое существо. Да так и должно было быть, потому что музыка, которую пытался продать Барнум, была создана их общим разумом. Она принадлежала им обоим. А теперь он оторвался от своего партнера — настолько, что разговор с ним стал чуть-чуть отличаться от разговора с самим собой.
— Как насчет этого, Бейли? Следует нам выпить этого?
— Не вижу, отчего бы и нет. Для того, чтобы охлаждать тебя здесь, мне пришлось израсходовать порядочно водяного пара. Не мешает его восполнить.
— Послушай, отчего бы тебе не освободить кисти моих рук? Было бы гораздо легче крутить эти рукоятки: лучшее ощущение, понимаешь? Кроме того, я не уверен, что вежливо пожимать ей руку, если она не чувствует мою.
Бейли не сказал ничего, но его жидкое тело быстро откатилось вверх по рукам Барнума. Тот протянул руку и взял предложенную чашку, вздрогнув от непривычного ощущения тепла в собственных нервных окончаниях. Литавра этих прений не заметила; да и длились они лишь секунду.