** *
Деревня отчетливо напоминала крепость — достаточно большая, полностью обнесенная «тыном», то есть оградой из высокого штакетника и плетеной ивы. Настоящие осадные орудия такая преграда, конечно, не остановила бы, однако неплохо защищала от лихих людей без таранов и лестниц. Все постройки вокруг населенного пункта казались аккуратными, сделанными на совесть и надолго. В общем люди поселились тут давно и прочно. Сторожевых башен у забора не имелось, однако на крыше самого высокого здания было какое-то воронье гнездо. Задолго до того как путники приблизились, там замахали красной тряпкой, и над полями, что были засеяны озимым ячменем, разнесся тревожный звон колокола. Один за другим исчезали дымы — надо полагать, селяне гасили очаги, чтобы не выдавать себя.
— Спохватились, — брюзгливо заметил Кадфаль.
Люди в округе, занятые какими-то повседневными заботами, бросали все и сбегались к укреплению. Кажется, деревня мобилизовывалась — у ворот собралась жиденькая, но все же толпа в пару десятков человек, вооруженных косами, цепами, а также иным сельскохозяйственным инструментом. Выглядели селяне вполне воинственно и явно готовились защищаться. Однако, сосчитав и оценив приближавшуюся компанию, мужики решили судьбу не испытывать и зашли внутрь, укрывшись за тыном.
Гаваль попробовал навскидку оценить военную силу деревни, не смог и, набравшись храбрости, тихонько спросил у Кадфаля. Хотя искупитель обычно высмеивал юного музыканта, в этот раз он ответил кратко, по делу и без ехидства:
— Голов тридцать выставят. Ну и прочие могут попрыгать, горшки там покидать, камни.
Тридцать мужицких «голов» против Несмешной армии — это обнадеживало. Но все же…
Компания подходила к деревне. Колокол перестал звонить, последние жители торопились забежать внутрь. Странники прошагали мимо закладки для сарая, которая представляла собой прямоугольную яму с полом из утоптанной глины. Над ямой поднимались ребра каркаса из ошкуренных бревнышек подлиннее и потоньше, образуя двускатную пирамиду. Конструкция по большей части собиралась на веревках и деревянных шипах, однако применялись и железные гвозди со шляпками. Увидев это, Кадфаль уважительно цыкнул зубом и пробормотал, что, видать, не соврал городской Шапуй, деревня впрямь богатая — железо тратят, не считая.
На высоких стойках сохли примитивные рыболовные снасти для ловли мелочи в неглубокой воде — здоровенные рамы с частыми сетками. Ветер нес оглушительный запах навоза, от которого едва глаза не слезились. Очевидно, селяне с размахом выращивали свиней, наверняка для продажи, не зря же бытовала поговорка «город ест свинью, село — говядину».
— Хитрожопые, — весело хмыкнул Кадфаль. Бьярн изобразил немой вопрос, и бывший крестьянин ткнул пальцем сначала в рыболовные рамы, затем покрутил в воздухе, будто наматывая ядовитый запах свиного дерьма. И объяснил. — Свиней кормят рыбой. Они с такого харча жир набирают, как через трубочку надутые.
— А! — просветлел страшным ликом рыцарь-искупитель. — Слышал про такое. Хитрожопые, да. Но смелые. За подобные фокусы посредь базарной площади пальцы отрубают начисто.
Кадфаль заржал, глядя на Шапюйи, и предположил:
— Думаю, животину отсюда не гонят. Колют на месте, вялят, мясо потом загоняют фейханским торгашам. А те уж везут далече, путая следы. Верно, Шапуй?
Кондамин скривился, но промолчал, видимо искупитель попал в точку.
— Свинина вяленая. Пшеница «мягкая», овес. Полбу еще наверняка растят. Горох, бобы. Лесопилка, мукомольня, веревки тянут из крапивы, — забормотал, подсчитывая со знанием дела, Кадфаль, немного подумал и вынес решительный вердикт. — Тут не меньше тридцати золотых годового дохода.
Тридцать золотых… Гаваль наморщил лоб, прикидывая, насколько велика сумма. Если правду говорили благородные персоны, для которых он играл в королевской столице, одна эта деревня могла за год собрать в поход настоящего кавалера-латника, может быть даже с сержантом. И притом вольные арендаторы. Ясно, почему местные так боятся любых пришельцев — отщипнуть от столь богатого каравая желающие всегда найдутся.
Хель крутнула головой и жестом позвала менестреля. Гаваль хотел было изобразить возмущенную добродетель, дескать, еще свистом помани, но передумал.
— Музыка, — без прелюдий сказала женщина.
— Э… здесь?
— Именно здесь. Умные люди советуют: заходя в опасное место, где тебе не рады, пусти вперед себя добрую музыку.
Гаваль снова хотел воспротивиться и вдруг подумал: а, в самом деле, отчего бы и нет? Сколько в этой задумке было здравого смысла, а сколько желания оказаться в конце концов под крышей, в тепле и с миской горячей похлебки — неизвестно. Так или иначе, менестрель кивнул, решая, чем же он поразит слушателей.
Музыкальный арсенал Гаваля после минувших приключений был довольно скуден и включал в себя две флейты, одна попроще и погромче, другая более изысканная, однако с приглушенным звуком. Еще в запасе имелась калимба, то есть деревянная коробка шириной в две ладони с девятнадцатью язычками из металла. Лучше всего менестрель играл на калимбе, однако ее прелестные звуки больше соответствовали кулуарам, музыкальным комнатам, на худой конец дворцовым залам, где ноты не рассеиваются бесплодно, а улавливаются прочными стенами, проникают в уши публики подобно чарующему нектару. Оценив пространство, кое предстояло замузицировать, а также злобных недоверчивых слушателей, Гаваль выбрал невзыскательную, зато громкую дудку.
Пока музыкант прокашливался и двигался вперед, во главу колонны, кто-то, кажется Бьярн, хлопнул его по плечу с такой силой, что аж зубы лязгнули. И напутствовал:
— Сыграй на все деньги. Запиликай, чтоб чертям тошно стало.
Юноша хотел огрызнуться, поставив на вид дикому быдлану его абсолютное непонимание того, что есть Музыка. Еще можно было предложить варвару подумать над тем, что мелодия, от которой сблюют черти, селян к Армии всяко не расположит. Но менестрель передумал тратить время и красноречие на дикарей. Мысленно попросив у Господа помощи, Гаваль поднес к губам инструмент и выдул пробную мелодию. Флейта отозвалась мерзким гудением. Юноша попробовал вновь, получилось еще хуже. Дудка словно обрела собственную жизнь, категорически отказываясь повиноваться хозяину, чьи пальцы и губы тряслись от плохо сдерживаемого страха.
— Давай, дружище, — ободрил шагающий рядом горец, с легкостью державший на руках беспамятную девочку. — Не тушуйся.
— Господь с нами, сила Его велика, — прогудел из-за спины Кадфаль свою любимую присказку.
— Да, постарайся уж, — куда более злобно попросил Бьярн.
Хель быстрыми шагами догнала впереди идущих, тронула кончиками пальцев плечо Гаваля под рваным, давно не чиненным плащом и тихонько посоветовала на ухо:
— Выдохни. Успокойся. И сыграй что-нибудь.
— Что⁉ — трагическим шепотом возопил молодой человек.
— Что-нибудь хорошее. Представь: к тебе в гости пришел старый друг. Ты рад его видеть и приветствуешь как-нибудь… весело. Духоподъемно. Немножко грустно, чуть-чуть, в меру. И не скабрезно. Давай. Мы в тебя верим. Иначе снова придется ночевать под открытым небом и есть мучную затируху.
Она чуть подтолкнула его ладонью и отступила назад. Гаваль перевел дух, сглотнул горькую слюну и дунул в третий раз. Теперь вышло заметно лучше. Все-таки Хель умела вдохновлять людей, пусть и очень странными путями.
Менестрель поначалу хотел исполнить что-то мрачно-торжественное на манер церковных песнопений о расставании души с телом. Или же миракль о житии святого и спадении кандалов. Так, чтобы крестьяне поняли сразу — к ним пришли достойные, богобоязненные странники. Или наоборот, скабрезную песенку, например, о веселых вдовицах. Чтобы слушатели развеселились и преисполнились доброго настроения. Но в последний момент решил, что и то, и другое не годится. Поэтому Гаваль выдул несколько нот, затем речитативом проговорил текст куплета и повторил, чередуя. Куплет — музыкальный проигрыш, куплет — и снова музыка. Мелодия создавала настрой, а чистый высокий голос певца далеко разносился в холодном воздухе под низким небом.