На некий постоялый двор
Заброшены судьбою,
Мужик и рыцарь жаркий спор
Вели между собою.
Нет любопытней ничего
Иной словесной схватки.
А ну, посмотрим, кто кого
Положит на лопатки.
Крепко запертые и заложенные брусьями ворота постепенно становились ближе и ближе. Теперь можно было разглядеть охотничьи луки в руках защитников поверх забора. Оружие выглядело браконьерским и малопригодным для войны, однако у пришельцев не имелось ни щитов, ни брони, так что даже слабосильные охотничьи стрелы были им опасны. Впрочем, пока стрелять никто не спешил. Гаваль с чувством и душой выпевал на два голоса вековечный спор угнетателя и угнетаемого:
— Я родом княжеским горжусь,
Я землями владею!
— А я горжусь, что я тружусь
И хлеб насущный сею.
Когда б не сеял я зерно,
Не рыл бы огород, —
Подох бы с голоду давно
Твой именитый род!
Компания замедлила шаг, песня была хороша, и слушали ее все. Недружелюбно и зло настроенные селяне, готовые встретить незваных гостей дрекольем и стрелами, умеряли гнев тем сильнее, чем громче звучали строки давней и очень грустной повести об унижении земледельца, который испокон веков беспросветным трудом оплачивает праздник жизни благородных.
— Мой гордый нрав и честь мою
Повсюду славят в мире.
Под лютню песни я пою,
Фехтую на турнире!
Каких мне дам пришлось любить
И как я был любим!
А ты, ничтожный, должен быть
Навек рабом моим!
Гаваль пел так хорошо, что даже сумел изобразить настоящий диалог. Рыцарь в его исполнении звучал низко, басовито, с явственной угрозой. Перед слушателем сами собой возникали призраки горящих селений, вытоптанных посевов, безжалостных воинов, разящей стали. Крестьянин же наоборот, вещал свою правду открыто, звонко, не сомневаясь, что за ним стоит подлинная истина.
— Заслуга, брат, невелика
Всю ночь бренчать на лютне.
Сравнится ль гордость мужика
С ничтожной честью трутня?
Не танцы и не стук мечей —
Поклясться я готов! —
А труд крестьянский держит мир
Надежней трех быков.
— Но если грянет час войны,
Начнется бой кровавый,
Кто из крестьянской стороны
Пойдет в поход суровый?
В бою же пекло, как в аду,
Но ад мне нипочем!
И, супостатам на беду,
Я действую мечом!
Большие и старые ворота как-то сами собой оказались рядом. В действительности они были чуть выше обычного человека, но в таком положении казались не меньше крепостных. Очевидно, с внутренней стороны имелись какие-то подпорки или козлы, потому что селяне глядели на пришельцев свысока. И луки в их руках казались еще более опасными. Гаваль извлек наилучшую, самую пронзительную, звонкую ноту и закончил, пока звук дрожал в сумерках, будто не желая раствориться в забвении.
— Крутить мечом — нелегкий труд,
И нет об этом спора,
Но в дни войны с кого берут
Бессчетные поборы?
Кто должен чертовы войска
Кормить да одевать?
Нет, даже тут без мужика
Не обойтись, видать!
Он шмыгнул носом, отчетливо понимания: ныне безвестный менестрель создал удивительное, прекрасное, пусть даже никто этого не поймет. Гаваль не думал, что его старания оценит в должной мере тугоухое мужичье, не ждал и похвалы от едва ли более развитых спутников. Однако Бог видит и слышит все, Он знает…
Юноша обтер дудочку рукавом и замер, опустошенный, как после тяжелого перехода от зари до зари со всей поклажей на горбу.
За тыном громко блеяла коза. Куча тряпья у канавы зашевелилась и превратилась в мужичка, спящего прямо на голой земле в обнимку с флягой из тыквы. Судя по глубокой шапке, надвинутой по самые уши, и специфической позе — колени подтянуты к подбородку, ноги обвивают друг друга, руки сложены на груди — пьяная дрема под открытым небом в холодок для мужика была привычна.
— Конец почкам, не сейчас так скоро, — тихонько прокомментировала Хель, аж поморщившись. — Нет, точно пьянство суть зло.
Марьядек вышел вперед, вслед за ним, не дожидаясь понукания, шагнул и Кондамин Шапюйи.
— Ваше дитя? — громко вопросил Марьядек, показывая тельце, закутанное в плащ.
За воротами шушукались, бормотали, шуршали. Те, кто выглядывал из-за тына, глядели попеременно внутрь и наружу. Луки по-прежнему оставались в готовности, однако, без стрел на тетиве.
— Девку на жратву не меняем! — ответили, наконец, из-за ворот. Звучало, впрочем, именно как намек на переговоры, дескать, меняем, куда ж деваться, однако не задорого, и не надейтесь.
— А мы и не продаем! — отозвался браконьер, то ли хорошо изобразив праведное возмущение, то ли впрямь гневаясь. — Девчонку забирайте. Мы добрые дела по зову сердца делаем. Потому что Господь так велел!
— От ночлега не откажемся! — тут же влез Шапюйи, которому, судя по всему, категорически не хотелось оставаться один-на-один со случайными компаньонами.
— Трепло, — фыркнул в жидкие усы Бьярн и тихо добавил что-то похожее на «все-таки надо было тебя раньше замочить».
Потянулась долгая немая сцена, на протяжении которой обе стороны гадали, что будет дальше и не закончится ли дело, наконец, хорошей дракой.
— Эй! — гаркнул Шапюйи, не теряя надежду. — Я не к такому привычен! Где достойный прием? Где стол и баня? Глаза протрите, это ж я!
Лица деревенских были все, как одно, помечены сердитой недоверчивостью и подозрением. За воротами шушукались и бормотали, однако ни единого слова разобрать не получалось. Ну, ладно, хоть луки не натягивали… уже хлеб.
— Эй, ты, — отозвался, наконец, один из селян, широкий, кряжистый, похожий на медведя с бородой. — Рожа знакомая. Племяш законника из города?
Какой именно город бородач не пояснял, очевидно, здесь большое селение могло быть только одно.
— Ну, я! — обрадовался Кондамин. — Я же тут заместо писаря был весной-летом, когда вашего лихорадка пришибла, забыли уже?
— А, Шляпа! — узнал, наконец, деревенский. — Чего приперся? Кого привел?
— Шляпа? — удивился вполголоса Раньян, доселе молчавший. Бретер стоял, завернувшись в плащ, под которым держал саблю, однако рост и осанку никакое одеяние скрыть не могло. Кондамин покосился через плечо, видимо чувствуя неловкость за прозвище. Очевидно у «Шляпы» имелась занимательная и обидная предыстория.
— Это славный… — Шапюйи вдруг замялся, наверное, поняв, что за всей суетой и молениями все забыли согласовать — как представляют Артиго, под своей фамилией или безымянно. Он сглотнул, нервно качнул головой и продолжил, импровизируя. — Мой славный друг и попутчик! Со свитой!
— Мы таковских не знаем! — проблеял второй пейзанин, в самом деле, похожий на старого козла. Впрочем, лук у него был наиболее длинным и боевитым на вид. — Идите своей дорогой! И свитов забирайте!
— Да вы ослепли, что ли?!! — гневно заорал Шапюйи. — Что за дела!
Раньян, прихрамывая, шагнул вперед, решительным движением отодвинул городского назад, не слишком громко, но веско произнес так, что слышали все:
— Мы зла не хотим. И за плечами его к вам не тащим. Нам нужно переночевать, запасы обновить и почиститься. Потом уйдем. А девочку забирайте. Наша лекарка, — бретер указал на Хель. — О ней позаботилась. Послушайте только ее, как дальше за больной ходить. Не повредит.
— Кажется, не видать нам тут роздыху, — проворчал Кадфаль.
— Терпение, брат, — вполголоса окоротил его Бьярн. — Бог с нами.
В темнеющее небо взмыл истошный женский вопль, нечленораздельный и жалостный. Шапюйи навострил ухо, прислушался и пояснил через плечо:
— Вдовица. Про девчонку, видать, прознала.
Прошло еще несколько минут. Компания терпеливо ждала, деревенские шуршали и неразборчиво переговаривались. Небо темнело, кислый дождь прекратился, однако тончайший слой пыли запорошил все.