Менестрель зажал в зубах веточку и грыз ее, чтобы не стучали челюсти, мочевой пузырь горел огнем, а пальцы наоборот, заледенели. Тошнота плескалась у самой глотки, однако молодой человек продолжал красться от дерева к дереву, стараясь не хрустеть снегом под ногами. Луна светила неярко, ветер гулял по вышине, гоняя стаи облаков, они то и дело закрывали серебряный диск. Деревня закрылась темной линией частокола, за ним пульсировал красно-желтый свет костров и факелов.
Гаваль остановился, прижавшись к дереву, стиснул зубы и часто задышал, пережидая очередной приступ тошноты. Не сразу, но все же отпустило, лишь на языке остался горький привкус рыбьих кишок.
Господи, Пантократор, великий и милосердный, Отец наш небесный, Создатель и Даритель! — молился про себя Гаваль. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!!! Сделай так, чтобы все это как-нибудь закончилось, прямо сейчас. Что угодно, только бы не пришлось опять решать, снова колебаться — отойти назад, в спасительную тьму или вернуться к своим. Он прикусил палочку еще крепче, поняв, что даже в мыслях называет Армию «своими», по-прежнему думая о них как о спутниках. Друзьях.
Холод пытался кусать старую, многократно чиненую куртку и штаны, которые музыкант, подражая компаньонам, привык носить вместо чулок, на солдатский манер. Однако юношу жарила такая горячка, что даже осенне-зимняя стужа оказывалась бессильна. Гаваль нащупал стеклянную флягу в тряпичной обмотке, отпил, стуча зубами по неровному краю горлышка. При этом юноша потерял и зубозажимательную палочку, и пробку сосуда. Менестрель уже приготовился долго, обстоятельно искать, тем более, каждая потраченная минута, это время, которое не приблизит к забору.
И тут…
Что-то зашуршало, тихонько, едва слышно, Гаваль даже подумал, что мышь или фенек скользит лапками по траве. Но шорох повторился, затем еще и еще раз, обрел ритм. Гаваль прижался к дереву, закусив губу и с трудом удерживаясь, чтобы не напрудить в штаны тут же, без траты времени на развязывание пояса. Он боялся даже голову повернуть в направлении зловещего шороха, но спустя минуту-другую призрачные фигуры сами собой появились в поле зрения. Их было четыре или пять, менестрелю сначала показалось, что это настоящие призраки, но нет, по лесу крались живые люди. Наверное, лазутчики прошли по длинной дуге, чтобы выйти с северо-востока близ ворот.
Гаваль задержал дыхание, опасаясь, что его выдаст пар изо рта, вцепился в древесный ствол, разрываясь между стремлением лечь и пониманием, что любое движение сейчас может оказаться гибельным.
Чернуха продолжала бодрствовать в тревожном ожидании, с противоположного конца донеслась громкая песня, огонь стал ярче, так что, казалось, даже небо просветлело. Очевидно, противники зажгли какую-то постройку. Крадущаяся четверка (или пятерка) вроде бы не имела лестниц, однако несла шесты с крючьями, а еще в холодном воздухе ощутимо повеяло запахом жженого. Гавалю он был хорошо знаком, так пахли грелки с дешевым углем. Лазутчики оставили случайного свидетеля за спиной, и менестрель тихонько выдохнул сквозь зубы. А затем понял: не лазутчики… Поджигатели. А их подельники на другой стороне отвлекают внимание защитников.
Гаваль вцепился зубами в худую варежку из старой кожи, прикусил так, что достал до собственной шкуры и зубовного хруста. Пока тени с горшками, полными углей, пробирались к окраине леса, музыкант позволил себе еще чуть-чуть побояться и подумать о том, что ничего не решено, ничего не случилось, как пришел, так и ушел. Говорят, на краю смерти перед человеком проносится его жизнь. Гаваль был далек от погибели (пока, во всяком случае) и в памяти у него мелькали всего лишь обрывочные воспоминания. Драная одежда, которой с замерзающим поделились на перевале; мерзлая ворона в котелке; Хель, мрачно спускающая жидкость из кровоподтеков, когда музыканта побили его более удачливые конкуренты в Пайте; краюха черного кислого хлеба в протянутой руке Гамиллы и прочее. А главнее и ярче всего — шепот девчонки с веснушками.
«Мы погибнем?..»
Гаваль выпустил изо рта варежку, чувствуя, как привкус дрянной промасленной кожи гармонично объединился с рвотной горечью на языке. И заорал во весь голос:
— Тревога! Тревога!! Берегитесь!!!
Бьярн ошибся. Атака началась не под утро, а в первый час после полуночи, именуемый «лунным». Отряд «живодеров» разделился на две части, одна со всеми кавалеристами осталась у западных ворот, отвлекая внимание шумом, огнем и разудалыми песнями. Другая же обошла Чернуху с севера, нагруженная снастью для поджогов. Уловка была простой, но действенной — те защитники, что более-менее понимали военное дело, привыкли считать главной угрозой кавалеров, поэтому все внимание сосредоточили на пятерке всадников. Раньян с его опытом городских поединков мог бы указать на ошибку, но у бретера от перемены погоды страшно ломило кости, а также вновь засочились кровью и сукровицей подживающие раны. Он сел у очага, чтобы согреться подогретой медовухой, задумался о разном и потерял счет времени.
Поэтому тревожный вопль, донесшийся из-за частокола, оказался неожиданным, переполошил всех и заставил противников действовать быстрее задуманного. Впрочем, атаковали они вполне слаженно, как давно и хорошо сработанная команда. Делать лестницы не было времени, да и тяжело таскаться с ними по лесу, так что восточная группа запаслась стволиками деревьев, у которых оставили одну прочную ветку в основании. Получилось нечто вроде крюка на длинной палке. Четверо диверсантов побежали к забору неподалеку от восточных ворот, стараясь не уронить крючья, а также горшки с тлеющими углями. Остальная пехота бросилась на штурм ворот западных. В них полетели стрелы, но луки защитников были слабыми, наконечники вязли в стеганой ткани с войлоком, так что раны случились, но серьезные увечья, к сожалению, нет.
— Какого дьявола… — пробормотал Бьярн, готовя меч. Искупитель не понимал, зачем бежать к частоколу без веревок и лестниц, зато с большими щитами, причем сделанными буквально на коленке. При этом всадники держались группой на дороге, будто ждали, что им вот-вот распахнут ворота.
— Зараза!!! — проорал Марьядек, сообразивший, что сейчас начнется.
Однако первыми начали действовать «восточные». Каждый из диверсантов нес по два рогожных мешка на перекрещивающихся ремнях, каждый мешок хранил, в свою очередь, по два метательных снаряда — горшки с привязанными склянками, в каждой плескалось масло. Одному поджигателю не повезло, сосуд треснул прямо под рукой, угли просыпались в мешок, зажгли обвязку из высушенной травы. Зато остальные перебросили «огневой припас» как на тренировке, без помех. Этого было недостаточно, чтобы сжечь деревню, однако хватило для обрушения и так шаткой дисциплины, крестьяне бросились тушить несколько подожженных домов. Опустошив запас и сбив огонь с товарища, «восточные» полезли через забор с помощью импровизированных крюков.
А тем временем начался штурм главных ворот. Бандиты атаковали тройками — двое перед частоколом опускали щит, третий становился на опору, затем толкачи изо всех сил, резко и быстро вскидывали ношу. Хитрость заключалась в том, чтобы кидаемый, оказавшись в верхней точке подвижной конструкции, сам прыгнул, сложив ускорение щита и себя. Проделывали злодеи это не в первый раз, так что пару саженей частокола у ворот преодолели с легкостью. Один прыгун упал неудачно и повредил ногу, четверым повезло больше. С той же собранность они дружно кинулись отпирать ворота, не обращая внимания на вопли калечного товарища. Тем временем, оставшиеся метатели повторили тот же фокус между собой, пока не осталось лишь двое. Эти устремились к воротам вместе с конниками.
Гамилла и Артиго пускали стрелы, даже попадали, во всяком случае арбалетчица. Несколько вражеских пехотинцев ранило, одного, кажется, тяжело. Крыша старостиного дома казалась очень скользкой, наверное из-за того, что холодок подморозил дневную влагу. Гамилла выругалась, натягивая самострел. Хотя дуга была слоеная, укреплена пластинками рога и жилами, все равно — слишком легкое и слабое оружие, можно взвести просто двумя руками. Годится лишь для охоты и стрельбы в упор. Арбалетчица оглянулась на подопечного, мальчик стрелял молча, сосредоточенно, делая все как учила наставница. Кажется, еще ни разу не попал, но добросовестно пытался. Что ж, даже отвлекающая противника стрела уже не потрачена зря. Гамилла вскинула оружие к плечу, стараясь целиться лучше. Ощущать пустоту было мучительно, все равно, что страдать перед колодцем за стальной решеткой. Казалось бы — вот она, живительная вода, только руку вытяни, однако не дотянуться, не унять жажду. Самострел бросал стрелы, будто с ленцой, снаряды летели, как попало. Окажись у нее в руках тот, настоящий арбалет, на таком расстоянии каждый болт прошивал бы очередного «живодера» насквозь.