Я смотрел на старую женщину сверху вниз — с высоты роста, а не по ощущению собственного превосходства — и видел не червя, копошащегося в навозе от рождения до могилы, а совокупность дум, помыслов, надежд, потерь. И я подумал — вот подлинная вселенная чувств и памяти, которая неповторима, удивительна пред Господом, однако исчезнет без следа, растворившись в забвении, как тысячи тысяч таких же крошечных — и в то же время безграничных — вселенных.
Увидев это, поняв это, я ощутил почти что сакральный экстаз и осознал, сколь велика, сколь могуча и одновременно ужасающа Сила, заключенная в душах «малых людей», которых сильные мира сего воспринимают лишь как приложение к плугу и ремесленному инструменту.
Один человек не стоит ничего. И десять. И целая сотня лишена сил перед крошечным отрядом опытных, вооруженных солдат. Но тысячи таких вот «Жуанов-простаков» и безвестных женщин, тысячи тысяч голодных и отчаявшихся, чьи суставы изгрызены болью, а глаза помутнены безнадежностью — это страшная сила. Если удастся пробудить в них искру осознания своей ценности. Если дать им цель настолько великую, что даже смерть покажется скромной и приемлемой платой. Такая вера — это ничтожный уголек, чье мерцание исчезающе заметно под слоем холодного пепла, однако, если кропотливо раздуть искру, взметнется пожар, что питает сам себя, испепеляя все, даже землю и камень.
Хель говорила об этом, и я верил, но верил чувственно, как в красивую сказку, что дает успокоение на время, подобно стакану вина. Как в поэтическую мечту, благодаря которой наше бегство на север окажется великолепным эпосом, летописным деянием обреченных героев, кое войдет в историю, обессмертив наши имена.
Но теперь я отчетливо понял: бессчетное число «низких людей», презренной, подлой черни — это сокрытый под землей пожар. Их души, сами не понимая, в действительности голодны, алча того, в чем отказывают облеченные властью — уважения, признания достоинства, возможности назвать себя таким же созданием Божьим. И тот, кто объяснит страждущим, чего они жаждут на самом деле, тот, кто укажет путь утоления алчбы — перевернет мир.
Вот, какие удивительные мысли могут посетить человека, с которого великое испытание обдувает шелуху наносного, несущественного, обнажая голую суть вещей и помыслов…'
Глава 22
Глава 22
манет сребрх 6 по 10 и 7
манет злтх 5 ишо 8 очинь плхих
злтх слиткав малых плющных 4 нада взвес
украшей платиев Госпжа Хель нивзяла брзгует
я взила для Госпжи патом падсуну
тканей щитат нада ест и лен и сукно шерст годна есть крашна и никрашна
сапогови ботов 5 по 2 годнх и 2 по 2 очинь драных на пачинку
ишщо аружье
мець прямой 1 мечь крива 1 нажей ищшо разнх длиных
Госпжа взила малаток на длиной палке калоть прабивать желзное как звать низнау
даспехов тоже разнх, стршный белый обяснит птом
жрат на общее нищитала буду потм записть
ест в тилега слонина сольца зерно прочие другое
пасуда разная медна и котелы
птм дпишу
Госпжа Хель багата
и я наврна тоже нимнога
Опись АА105062, текст 6
* * *
Причуды памяти бывают удивительными… Елена отчетливо помнила слова из какого-то фильма: «Наш враг был побежден. Но не было ни пиршества, ни радостных песен». Помнила голос актера дубляжа с такой ясностью, будто смотрела фильм только что. И не могла вспомнить ни названия, ни сюжета.
Две фразы полностью охватывали суть происшедшего. Чернуху отстояли, притом удивительно малой ценой, особенно с учетом противников. Из Армии не погиб никто, дружинники потеряли двоих — Писаря и Маргатти, это было не просто мало, а исключительно, невероятно мало для столь жестокой баталии. Однако ранены оказались почти все. Марьядек носил руку в лубке, Гаваль остался кривым. Кадфаля целительница полночи, до восхода солнца вытаскивала с того света и вытянула, но при одном лишь взгляде на изувеченного искупителя было ясно — дубину он больше в руки не возьмет. И передвигаться будет в лучшем случае опираясь на трость, хорошо, если не с костылем. Гамилла ходила в плотной повязке на ребрах, время от времени кашляла и сплевывала кровь. Баронские дружинники были примерно в таком же состоянии — ушибы, гематомы, треснувшие кости. Да и сама лекарка чувствовала себя неважно, после столкновения с Барабаном ее мучили приступы головной боли, покрой накатывала тошнота. К тому же пришлось распустить косу и расчесывать волосы так, чтобы прикрыть ухо. Время от времени лекарка представляла, в каком состоянии она встретит старость, если прежняя частота ранений сохранится, и экстраполяция не радовала.
Чернуха потеряла человек двадцать или около того, деревенские не распространялись особо насчет покойников, а пришлые не задавали лишних вопросов. Мертвых похоронили за оградой, выделив ради этого отдельный участок. Собственную могилу выкопали для Барабана, упокоив дестрие согласно древним обычаям. Елена поймала себя на том, что старого коня ей искренне жаль. Людей не очень, а над судьбой Барабана хочется плакать. Поразмыслив над этим, женщина решила, что смерть людей уже не в диковинку, это процесс, увы, привычный, от него сердце не заходится в дрожи. Гибель же верного боевого коня — событие новое, удивительное и потому за душу цепляющее.
Елена думала, что после победы состоится какой-то суд и справедливая казнь, однако наказывать было некого. Кто не сбежал, лег в общую на всех яму, живым остался лишь один злодей, и тот ущербный. Здоровенный детина, сильный, туповатый, а может просто слабоумный, он, казалось, искренне не понимал, что происходит и какие для него открываются перспективы. Его бы пришибли как остальных, не мудрствуя, но тут вылезла крикливая и бойкая тетка, одна из новообразовавшихся вдов, и заявила, что коль мужа повбивали, пущай ей отдадут ентова, потому как в хозяйстве мужик нужон и должнон, без мужика вообще не жисть, а сплошное огорчение и разорение. Общество посовещалось и пришло к выводу, что претензия справедлива. Чтобы пленный не хулиганил и понес хотя бы символическое наказание, ему тут же отрубили большой палец на правой руке и сдали в пользование будущей супруге. Детина морщился, страдал, но переносил испытание стоически, кажется, для него не было особой разницы — тянуть лямку в армии или на сельском хозяйстве. За отсутствием попа освящение брака и правильное отпевание мертвых оставили на будущее, когда в деревню заедет какой-нибудь слуга божий.
Оставаться в Чернухе дальше не было ни потребности, ни желания. Никто не падал на колени, лобызая натруженные в ратном труде длани спасителей. Защитников не гнали, но и смысла в их присутствии больше не имелось, поэтому гости оказались на положении элемента пейзажа, только уже тягостного. Но раненые тормозили процесс отбытия, ради них Армия осталась в деревне еще на несколько дней. Вообще было… как-то обидно. Елена понимала суть отношения пейзан. Крестьянская жизнь, даже в такой обеспеченной деревне — это вечная борьба за существование, причем беспросветный труд ничего не гарантирует. Хоть вусмерть уработайся, но пройдут дожди, урожай сгниет — и так несколько лет подряд. Как сейчас, например, когда трехлетний недород приложился по всему континенту. При такой жизни даже банда первостатейных ублюдков — преходящая суета. Была угроза — было страшно, угроза миновала — все выдохнули, помолились, начали думать о будущих заботах. Сожженное надо восстанавливать, капличку ту же отстроить, скотину обратно тащить. А вооруженным людям, что выступили инструментом божьей воли, неплохо бы куда-нибудь деться, желательно поскорее. Безысходный фатализм и беспощадная логика сельскохозяйственного общества для которого смерть — обыденность, и половина детей не доживают до условного совершеннолетия.