По интонации непонятно было, Гамилла хочет после обсудить какие-то вопросы или вежливо намекает о желательности завершения беседы. Елена решила, что это и не важно сейчас, потому кивнула и вполне искренне ответила:
— Разумеется. В любое время.
* * *
Так и получилось, что спустя неделю после битвы, вся компания, насчитывающая уже без малого двадцать человек, отправилась в путь на север. Больше всего сомнений вызывал Кадфаль. Смерть вроде отвела крылья от израненного искупителя, однако он все еще страдал в полубреду, приходя в сознание редко и сумрачно. Катить в телеге столь тяжелого пациента было невозможно, поэтому для него сделали специальные носилки, подвешенные меж двух лошадей. Если не гнать, то получилось довольно комфортно и щадяще. Выпавший снег растаял, оставив грязь, которая, впрочем, быстро высохла, так что путешествие проходило настолько удобно, насколько возможно в пору близкой зимы.
Телеги катились. Добро, собственное и трофейное, мирно покоилось в мешках и сундуках, грея душу сознанием того, что за будущее какое-то время можно не беспокоиться. Иногда неподалеку появлялись разные люди, по большей части довольно лихого вида, но желающих связаться с крупным отрядом не находилось. Встречные предпочитали сходить с дороги, обходя Армию как можно дальше.
Арнцен и Дядька тоже увязались за Армией, потому что рыцаренок был наивен, романтичен, однако все же не глуп и в конце концов осознал печаль своего положения. Дяде и племяннику следовало бежать как можно дальше, и путь с Армией был не хуже любого иного, пожалуй, даже лучше. Елена подозревала, что Бертраб к тому же надеется получить рыцарское посвящение от Гамиллы или Бьярна, ведь формально, выйдя из-под опеки и защиты семьи, Арнцен сейчас ничем не отличался от своего дяди-бастарда. Не рыцарь, не оруженосец и даже не паж. Просто человек на коне и с оружием. Но этими суетами женщина решила голову не забивать. Выклянчит парень заветные удары мечом и клятву — его успех. А пока два клинка в компании лишними не будут.
Артиго снова восседал на лошади, а Гамилла с Марьядеком поочередно везли перед ним развернутую хоругвь с квадратом и треугольниками. Как-то по умолчанию все приняли флаг, под которым пережили жестокий бой — достойным представлять дворянина и его свиту. Горец мучился со сломанной рукой, но упрямо держал древко, утверждая, что всю жизнь мечтал быть знаменосцем — почетно и безопасно. Кто со штандартом стоит в баталии, того все защищают до упора. Бьярн с ехидцей напомнил, что у горской пехоты, когда выхода больше нет, знаменосец должен по традиции обмотаться драгоценной ношей и броситься на вражьи пики. Так что с почетом да, насчет же безопасности — момент спорный. Марьядек задирал нос и пренебрегал злыми словами, исполняя мечту.
Гаваль щеголял повязкой на пол-лица, похожий одновременно и на пирата и на графиню Карнавон. Молодой человек радикально переменился, стал взрослее и куда молчаливее. Оставшийся глаз больше не светился наивным восторгом и ожиданием удачи, теперь Гаваль смотрел на мир с тяжким цинизмом человека, познавшего неприглядную изнанку жизни. Менестрель больше не играл и не пел, тратя время главным образом на глубокую задумчивость. Еще Гаваль страшно комплексовал насчет одноглазости, пока Елена не указала, что даже увечье можно превратить в элемент стиля и не подобрала красивый черный платок вроде банданы, чтобы прикрыть пустую глазницу. Надо сказать, помогло, во всяком случае, поставленный бок о бок с Арнценом, Гаваль теперь смотрелся куда мужественнее и жестче. Менестрель носил у пояса боевой топорик и на привалах брал уроки боя у Гамиллы.
Елена с удовольствием вспоминала куцые навыки верховой езды, ибо ничто так не учит ценить лошадей, как долгие походы своими ногами да с поклажей. Бьярн, глядя на это, матерился сквозь зубы и обещал, что как только странники доберутся до нормальных краев, он лично возьмется учить рыжую…… и даже… как для начала правильно уместить тощую, костлявую… в седло.
В общем, жизнь потихоньку налаживалась и можно было бы сказать, что в кои то веки будущее вполне оптимистично… Если бы не Кадфаль, ставший по милости Елены калекой, Раньян, а также неопределенность планов.
Елена по-настоящему боялась того момента, когда искупитель придет в себя и случится объяснение. Или не случится, потому что как человек богобоязненный, Кадфаль почти наверняка сочтет все промыслом Божьим, на который роптать глупо и вредно. Но перекореженные кости от этого лучше не срастутся. А бретер делал вид, что в упор не замечает лекарку, это было очень больно, и Елена отвечала тем же. Искушение принести извинения за скоропалительные решения и «перезапустить» отношения казалось велико и… что-то мешало. Будто на сердце повесили большой замок, воспретивший определенные действия. Одна лишь мысль о том, чтобы повиниться в чем-то перед бретером, вызывала идиосинкразию и категорическое отрицание. Так, будто женщина все-таки восприняла душой часть местных устоев, по которым значимые особы не принижают свое достоинство, никогда и не перед кем. Поэтому трещина между женщиной и мужчиной росла с каждым днем, превращаясь в холодное отчуждение.
И по-прежнему оставалось неясным, обойти ли славный город Дре-Фейхан или все же рискнуть там остановиться. Учитывая, что полноправному горожанину, причем родственнику одного из важных членов городского управления, едва не снесли голову сугубым произволом, держали в черном теле и разнообразно оскорбляли — холодный прием был вполне вероятен, а фейхановская дружина все же посильнее будет. Этак можно вместо оценки/продажи трофеев подарить их городу под прицелом арбалетов. И свое доложить в общую кучу.
Барон, мрачно возглавлявший колонну и распугивающий встречных не хуже воскресшего мертвеца, заорал по своему обыкновению боевую кричалку. Гибель четвероногого товарища вогнала Коста в глубокую тоску и меланхолию, так песни он выбирал сообразно настроению, то есть злые и едкие. Похоже, в творческих вопросах барон чуждался всяких условностей, потому что выл он песню наемников-пехотинцев.
Покатилась голова — здравствуй новая вдова!
Ты теперь навек свободна, что же ты не весела?
Стрелы небо затмевают и стучатся по броне
Нас опять в прорыв бросают — на войне, как на войне
Дети — сироты заплачут, трупы свалят под кустом,
Если я в кровавой драке попаду куда мечом!
Черно-желтый на дороге — в деревнях переполох
Вот схватил одну за волос и в сарайку уволок
Проведем бурнУю ночку и останемся без сил —
Не узнаешь ты, кто мужа твоего в бою срубил!
Порубили на дрова жандармОв едва-едва —
как опять в атаку гонят — значит дали нам бабла,
А на знамени Вдова — слезы, шея, голова
Ты теперь навеки с нами, что же ты не весела?
Нас прозвали «Вдоводелы» — наше дело — делать вдов
Алебардой врежь любому по башке — и он готов.
Всех убьем с большой охотой — только денежки плати
Жалко только вот — до дома нам не всем их донести!
Покатилась голова — и моя жена — вдова!
Ты теперь навек свободна, что же ты не весела?
— Так, а что у нас там?.. — сумрачно задался вопросом Бьярн, и Елена поневоле вздрогнула. Очень уж часто всевозможные (и нездоровые) приключения начинались с констатации «появился кто-то непонятный». Только-только разобрались с одной неприятностью, худо-бедно выползли с не фатальными, однако до крайности неприятными потерями…
Арнцен встал на стременах, как человек-циркуль. Нескладный и худой рыцаренок, следует отметить, тоже незаметно повзрослел за минувшие дни. Простецкое лицо растеряло выражение щенячьей готовности совершать подвиги, утверждать кавалерское достоинство на каждом шагу.
— Да, — согласился он после короткого наблюдения с высоты. — Довольно большой отряд. И… вижу флаг. То есть знамя. То есть… — он смутился, запутавшись.
— Баннер, — ворчливо буркнул искупитель. — Городской флаг с гербом. А что там намалевано… Что?.. Ого… Свинья⁈
— Да, точно! — простецки воскликнул Арнцен. — Желтое поле и посредь оного разъятая на части голова свиньи красного цвета с высунутым языком. Это символ Дре-Фейхана. Они ведь там со свиноводства первую денежку имели. Затем уж побогаче стали, ремесла разные завели.