Чавга Зулын долго искал скромность и не заметил, как люди его стали звать «Батор».
Вначале Коробов обиделся на Невского, а потом сообразил, что скромность, которая пошла на пользу Чавга Зулыну, и ему не будет обузой.
В январе 1940 года Яков Коробов, как он говорит, «знакомился с линией Маннергейма». Тогда Коробов был корреспондентом «Правды». Потолкался он в штабе фронта, побыл в армейских соединениях и потом очутился в роте. В своем блокноте он написал: «Мое появление здесь дружно приветствовала артиллерия финнов, подкрепляя довольно организованный хор пулеметным и ружейным огнем». Появились и унылые строки: «День, а тишина, как ночью. Тоскливо». А что дальше было, можно прочитать в «Правде». Он не писал и не рассказывал только о себе, а рассказать было что.
…Генерал Марецков вручил орден Ленина лейтенанту Зиганшину и пожаловался:
— Мы так и не нашли того солдата.
На одном участке в начале боя пуля сразила командира. Все залегли и лежали, потеряв счет времени. Это были томительные и позорные минуты. И вот в белом халате солдат, который лежал рядом с Зиганшиным, сказал: «Рванем, что ли!» Поднялся во весь рост и крикнул: «Вперед!» Потом этого солдата потеряли.
Когда Зиганшин вышел от генерала, в приемной увидел того солдата без всяких знаков различия. Нарушив все уставы, он вбежал к Марецкову, схватил его за руку и потащил за собой.
— Он, он! — кричал Зиганшин.
Это был Яков Коробов, которого Марецков знал лично.
— Он нас повел в бой, он! — кричал возбужденно Зиганшин.
Генерал Марецков с удовольствием обнял Коробова и поцеловал.
— Тебе ведь орден надо дать…
Сергей Сверстников вспомнил, что этот же Коробов в 1940 году пробрался в осажденный Париж. Он имел собственную машину, с разрешения немецких властей поехал на фронт и не стал ожидать, когда фашисты войдут в город. Его больше интересовало, как будут парижане отстаивать честь и независимость своей родины. И он пробрался через две линии фронта, пробрался с помощью бывшего белогвардейца — того, может быть, которого отец Коробова выгнал из России. Он много видел, много слышал и написал о предательстве Петэна и мужественной душе французского народа… Его скромные записки еще понадобятся французским историкам.
Этот Коробов сейчас и вмешался в спор.
После летучки Курочкин задержал Сверстникова.
— Ты не обращай внимания на текущие разногласия. Работа: ты мне скажешь неприятность, я тебе… Мало ли что бывает, мне статья нравится, а тебе нет. Это, брат, в порядке вещей. Главное, камня за пазухой не таскай.
Сверстников поднял руку и выпятил вперед ладонь, точно оборонялся.
— Что ты! Что ты!
Сверстникову было неприятно, что он впервые разошелся во взглядах с Курочкиным, и сейчас обрадовался, что Курочкин нашел возможность объясниться.
— Я так и думал, что ты незлопамятный. — Курочкин на секунду умолк, переложил бумаги на столе. — Американцев принимаешь? Смотри, как бы опять насчет бани не задали вопроса.
До прихода в редакцию Сверстникова прием иностранцев был монополией Курочкина, он любил поговорить с гостями. Но с приходом Сверстникова Курочкин решил, что сам будет встречаться с государственными и общественными деятелями, а Сверстников — с журналистами и писателями. Курочкин тогда напутствовал своего коллегу: «С ними очень хлопотно». Сверстников скоро в этом убедился. Один американский журналист спросил его: «Ходят ли в России в баню?» Он весело ответил: «Я уже двадцать лет не был в бане». Через некоторое время в научно-популярном американском журнале «Мэканис иллюстрейтед» появилась корреспонденция Лоуренса Сендерса. Он сообщал об ответе Сверстникова и добавил: «Это, естественно, в характере русских. Человек, посетивший недавно Верхоянск, рассказывает, что с наступлением декабря все в Верхоянске — люди, быки, свиньи, олени — забираются в хижины. Люди начинают пить особый сибирский спиртной напиток, который называется «запой» и который, как утверждают, изготовляется из старого мха, обрезков рогов и газет, настоенных на картофельном спирте. Мужчины, одурманенные «запоем», в течение двух самых холодных месяцев находятся в сладкой спячке… За ними ухаживают их преданные трезвые жены. Когда приходит весна, все, пошатываясь, встают на ноги, и раздается громкий клич: «Эй, люди, пора собираться в степь!»