По инициативе Сверстникова в «Новой эре» был напечатан очерк о Верхоянске.
— Ты думаешь, они заметят этот очерк? — спросил Курочкин Сверстникова.
— Найдется же там честный редактор!
— Не для того они печатали, чтобы замечать наш очерк, — смеясь, заметил Курочкин и замолчал: он завидовал Сверстникову — тот свободно читал и говорил по-английски, по-французски, читал по-немецки, редко прибегая к словарю.
«Жаль, что в свое время не изучал языков», — вздохнул про себя Курочкин и полез руками в стол, давая этим понять, что разговор окончен. Потом, чтобы не оставалось между ними «шероховатостей», сказал:
— Я восхищаюсь, что ты знаешь три заморских языка.
Сверстников посмотрел на часы:
— Да, мне пора, американцы уже ждут.
— Ни пуха ни пера.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Пришли в редакцию литературный критик Гарри Хемфри, писатель Франклин Хаузер, журналист Сидней Филикман.
— Видите, какая стоит чудесная погода! — сказал Сверстников, пригласив гостей к окну. Улица была залита солнцем, голуби купались в его лучах. Мальчишки лепили снежки и кидались ими. — Миром все довольны, как этим ясным и теплым днем.
Гарри Хемфри, высоченный, с худой длинной шеей, взглянул на сияющую улицу.
— Я был здесь во время войны. Солнца тоже много было, а праздника не видел.
Принесли кофе. На столе в вазах — печенье и тонкие сушки. Сидней Филикман взял печенье, осмотрел с обеих сторон.
Заметив это, Сверстников сказал:
— Вполне реальное, чистейшая пропаганда наших пшениц и пищевкусовой промышленности.
Все засмеялись.
— Нам рассказывали, что вы поэт, — начал деловую беседу Франклин Хаузер. Костюм его был хорошо отутюжен, галстук завязан тонким узлом, волосы напомажены и приглажены, будто только что побыли под утюгом.
— Да, пишу стихи, только вот времени не хватает.
— Пишете по заказу? — спросил Хаузер.
Сверстников понял, что Хаузеру не интересно знать, хватает ли Сверстникову времени на поэтические занятия, и решил уточнить вопрос:
— Что значит по заказу?
— Вам говорят писать о том-то и писать так-то, у вас социалистический реализм, — охотно пояснил коллега Хаузера Сидней Филикман.
Сверстников с усмешкой посмотрел на Филикмана, заложившего за обе щеки сушки.
— Слышал, слышал, ваш Браун, действительно, утверждает, что нам, писателям, предлагают темы для романов, что Константина Федина вылудили написать трилогию «Первые радости», «Необыкновенное лето» и «Костер». У вас тоже будут писать по методу социалистического реализма, если уже не пишут.
— Вы не отвечаете на прямой вопрос, — перебил Хаузер.
Сверстников рассмеялся.
— Метод социалистического реализма предполагает свободу мышления, суждения. Я буду отвечать на все ваши вопросы, хотя вы мешаете мне, перебиваете.
Американцы не смутились.
— Кстати, у вас есть принцип партийности? — задал вопрос Хемфри.
— Как и у вас. Линкольн не отрицал его. Не верите? Да, да, Авраам Линкольн был ярым сторонником партийности. Вот что он писал: «Пастух отгоняет волка, вцепившегося в горло овце, за что овца благодарна пастуху, как своему освободителю, а волк обвиняет его за этот же поступок, как нарушителя свободы… Точно так же мы рассматриваем процесс, ежедневно избавляющий тысячи людей от ярма рабства, — одни приветствуют его, как наступление свободы, а другие оплакивают, как уничтожение всех свобод».
— Не помню, — заметил Хемфри.
— Партийность? Социалистический реализм? — Сверстников хитро улыбался. — Вы говорите, что это директива. Знаете, что я вам скажу? Если меня не взволновало что-то — я писать не могу. Я вас спрошу: бывают ли волны без ветра? Сердце говорит, когда его коснутся пушинкой соловья, сердце молчит, когда его обливают медом, сердце говорит, когда где-то лед застонал. Я вам задам вопрос: разве станет буржуазная идеология воевать с тем, что ей не опасно?
Гарри Хемфри быстро повернул дынеобразную голову на длинной шее и опередил с ответом всех: — Мы защищаем общечеловеческие идеалы.
— Играете вы на общечеловеческих идеалах, а не защищаете. Я не ошибаюсь, господин Хемфри, статья «Уйти в себя» написана вами?
— Да, — гордо ответил он.
— Вы, конечно, знакомы с мексиканским экзистенциалистом Хосе Рошано Муньес. Так вот, он о вашей статье пишет: «…Вырвать из человеческого сердца надежду, единственное, что дает ему возможность противостоять ударам судьбы, лишать жизнь вечной цели, всякого смысла — это безумие, это дьявольский замысел, граничащий с развращенностью».