Хемфри смотрел на девушку: «Черт возьми, она похожа на Мэри, на молодую Мэри…»
Павел Архипов запечатлел в картине полевой стан весной: юноши и девушки на переднем плане, пробудившаяся, в сиреневой дымке степь, огромные поблескивающие пласты перевернутой целинной земли, грачи позади тракторов, ярко-зеленые листья шиповника. С той стороны, где поле еще не вспахано, восходит солнце. Два тракториста заводят тракторы, другие выглядывают из палаток, они шутят — и по выражению лиц можно понять: шутка принята… За палаткой стоит девушка и смотрит в неоглядную даль… Ее и приметил Хемфри. Она ему напомнила Мэри…
Сели в такси. Филикман спросил Сверстникова:
— Вы читали «Историю русской литературы» Струве?
— Да, читал. Струве не поскупился на подтасовку фактов и охаивание советской литературы.
— Струве — это сын вашего знаменитого Струве.
— Народ его не знал и не знает, — ответил Сверстников.
— Не станем спорить, — примирительно сказал Хемфри.
— Я был в Сан-Франциско и присутствовал на лекции Керенского. Много лживого говорил он о моей стране. Когда в сопровождении своих поклонников Керенский хотел покинуть зал, к нему навстречу вышла высокая, стройная, с седой головой женщина с букетом цветов. Керенский с достоинством хотел принять цветы. Женщина подошла и отхлестала цветами щеки Керенского. «Подлец, подлец!» — приговаривала женщина. Она графиня, в 1917 году была среди трех девиц, которые вместо лошадей везли в фаэтоне Керенского.
Хемфри выразил удивление:
— Поэтический вымысел?
Сверстников ответил:
— Нет, правда. Вымысел в книге Струве.
Вяткина не замедлила исполнить просьбу Хемфри о встрече с Зименко, Лушкиным и Красиковым. Она позвонила Алексею Красикову и изложила суть дела.
Выслушав Вяткину, Красиков сказал:
— Самое удобное место встречи — квартира Лушкина. Он был в гостях у Хемфри в Нью-Йорке, теперь Хемфри наносит ответный визит в Москве.
Договорившись с Алексеем Красиковым о встрече с американцами, Вяткина вдруг подумала: «Может, пригласить и Сверстникова?», но тут же прогнала эту мысль.
Лушкин волновался. Было так все необычно: иностранцы у него в квартире. Когда выпили по рюмке коньяку, Лушкин успокоился, непринужденно стал излагать свои взгляды:
— Мне нравится, когда поэт говорит: «Солнце — велосипедная рама». Собственно говоря, что такое луна? Медная тарелка. Что такое человек? Шпилька.
Хемфри спросил:
— Почему шпилька?
— Так я воспринимаю мир. Я уже давно пришел к выводу: человек должен искать освобождения от окружающего, замыкаясь в своем личном мире.
Хемфри пожал руку Лушкину:
— Выпьем за святое искусство. Телюмин организует выставку живописи и графики, думает ли господин Зименко принять в ней участие?
Зименко молчал. Хемфри обратился к Лушкину:
— Следует ли Зименко принять участие в выставке Телюмина?
Лушкин утвердительно тряхнул охмелевшей головой:
— Да!
Вяткина перевела сказанное Лушкиным:
— Безусловно, следует.
Была уже полночь, когда ушли от Лушкина. Ноги проваливались в пухлые сугробы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Нелля положила на стол кипу иностранных газет.
— Сергей Константинович, пока вы болели, видите, сколько накопилось, замучаетесь читать.
Сверстников неделю болел гриппом.
— Читать стану только самое важное.
Он листал газеты и думал: «У каждой страны свои заботы, свои волнения». В «Дейли уоркер» полоса о героизме забастовщиков, в «Таймс» коротенькое сообщение о том, что претензии забастовщиков вряд ли могут быть приняты.
Сверстников вызвал Вяткину.
— Полюбуйтесь. Читали?
Вяткина еще не читала «Таймс», но, взглянув на заголовок, все поняла.
— Видите, Лушкин в объятиях дьявола, — продолжал Сверстников. — Готовьте статью о Лушкине. И серьезно, глубоко вскрывайте корни его падения. Грубить не надо. Растолкуйте или разъясните, что он на неверном пути.
Вяткина смотрела на первую страницу «Таймс». Она думала, что сказал бы Сверстников, если бы узнал, что она, по сути дела, принимала участие в организации этого интервью.
Сверстников откинул три листочка календаря:
— Медлить нельзя.
— Хорошо.
В последнее время Лушкин ходил бодрый, веселый. Вслед за «Новой эрой» и газетой «Литература» в одном толстом журнале появилась статья какого-то Синькова. Уважительно говорил он в ней о новаторстве в живописи, в литературе, в театре, автор похвалил профессора-скульптора Зименко, художника Телюмина и его, Лушкина.