— Это же противно! — воскликнул с возмущением Сверстников.
— Да, но настоящая, сермяжная правда жизни. А вам подай прилизанного, подкрашенного, сладенького… — Валерия не закончила фразы.
— Интерес к положительному герою иным кажется прилизыванием, лакировкой и людей и жизни. Но мне всегда думается, что противники социалистического реализма страдают патологией шершавого, гнетущего, бездушного. Главное, чем дорог мне положительный герой, — он мой вождь, он всегда впереди меня, зовет меня… Что будут делать нынешние нытики в коммунизме? Коммунизм — это радость труда, радость бытия. Выбить у меня из сердца, из головы оптимизм, отнять у меня веру в сегодня и завтра? Этого я вам не позволю. Не позволю, как не позволяют люди терзать их тела вшам и другим паразитам. Мы тоже критикуем наши недостатки, критикуем, но не черним нашего строя.
Валерия села на стул. Она в первый раз видела Сверстникова в гневе: движения четкие, глаза уже не теплые, а горячие, черты лица отчетливые. Она не соглашалась с ним, но она не могла и не хотела возражать, она слушала его, любовалась им.
— Вам все так улыбается, — сказала она.
— Без улыбки я жить не могу… Революция — это заряд оптимизма многим поколениям людей. Как было бы трудно, да, пожалуй, невозможно жить, если бы утром не всходило солнце. Я иногда задаю себе вопрос: кто вы, хулители доброго и поэты мрака? Черт возьми, да кому захочется продолжить жизнь, чтобы копаться в вашей грязи?
Сверстников остановился перед Вяткиной. Она встала со стула. Он вспомнил, что многие годы ее прошли в США, и с жалостью сказал:
— Как вас искалечил капитализм, такую милую, интересную женщину!
— Не надо жалеть! — прошептала Валерия и закрыла ладонями лицо.
Сверстников стоял растерянный, беспомощный. А Валерия плакала. Он обнял ее.
— Не плачьте, не надо… Ну успокойтесь, — нежно говорил он и гладил ее голову.
Она перестала плакать, большие голубые ее глаза смотрели на него доверчиво и преданно. Сверстников не знал, что делать, собирался отстранить ее, но боялся нового взрыва истерии.
Успокоившись, Вяткина неожиданно для себя сказала:
— Сергей Константинович, вас ждет неприятность.
— Какая?
— Курочкин внес предложение освободить вас от работы заместителя главного редактора.
— Он мне ничего не говорил.
Вяткина нахмурилась.
— Прошу вас, не выдавайте меня…
Сверстников не верил новости — три часа назад Курочкин напутствовал его: «Очень-то не задерживайся, одному тяжело. Посмотри — и айда обратно». Курочкин жал руку и приветливо улыбался.
На следующий день после отъезда Сверстникова Васильев зашел в приемную Курочкина. Тот был занят, и Васильеву около часа пришлось ждать. Николай стал волноваться и попросил секретаршу переговорить с Курочкиным. Она пошла доложить о Васильеве и через несколько минут вернулась:
— Он вас принимать не станет, у него нет к вам вопросов.
— То есть как так п-принимать не б-будет?
— Вот так, как я вам сказала.
В самом деле, все так просто: «Вас принимать Курочкин не будет и извольте уходить куда вам вздумается».
— Он еще сказал, — вспомнила секретарша, — что вас ждут на новой работе.
Зазвонил один телефон, другой. Секретарша интересовалась, кто спрашивает, и вежливо сообщала: «Его сейчас нет, позвоните позднее». Наконец чья-то фамилия в телефонной трубке прозвучала авторитетно, и секретарша соединила звонившего с Курочкиным.
— Как же вам не стыдно сообщать, что Курочкина нет, когда он сидит в кабинете?
— Вас принимать не будут! — отрезала она.
Васильев вышел в коридор, ему не хотелось больше быть свидетелем обмана жаждавших переговорить с товарищем Курочкиным. Неужели он, Васильев, раньше этого не видел? Нет, видел, но его тогда это не тревожило. Васильев, размышляя, дошел до лестничной клетки, вспомнил командировку в Ереван. Два электровоза втащили поезд на Сурамский перевал, он выглянул в окно и выставил вперед руку. «Смотрите, товарищ, — сказал Васильев соседу по купе, — отсюда до неба рукой подать, а вы говорите, что правильно жить трудно. Всего мы можем добиться, если захотим». Сосед ответил: «До правды, товарищ, далеко. Приходится поступаться принципиальностью, если не хочешь нажить себе хлопот». Васильев горячо запротестовал: «Нет, ни в коем случае нельзя поступаться принципиальностью. Беспринципность плодит новую беспринципность, а за этим падение. Быть только принципиальным. Правда в наших руках!» — «Не спорю, и мне противна беспринципность, но я повременю быть принципиальным». Васильев не мог понять соседа: «Понимаете ли вы, что делаете? Принципиальность — это крепость, защищающая нас от враждебной идеологии. Беспринципность — это брешь в крепости…»