— Как вы могли решиться на такой шаг? — с горечью спросил Сверстников.
Заикина плакала.
— Товарищ Заикина, перестаньте, ну, не плачьте, прошу вас — не плачьте. — Сверстников не терпел слез.
— Я сейчас, я сейчас.
Заикина успокоилась, она подошла к окну, села на стул.
— Вы должны понять, что я с Гусевым жила двадцать лет. Это много, это целая семейная жизнь. Сложность наших отношений вы легко поймете, ведь у него жена, дети… — О чем же я еще хотела вам сказать?.. Да, Кириленко сделал операцию и пришел на собрание, я смотрела на него… Мы говорили, мы очень много говорили о том, какой он плохой, но я не знаю, слышал ли он нас… Наверно, не слышал. Он думал о чем-то другом. Я очень тогда много грязного сказала о нем. И, наверное, в этом я бы не раскаивалась, если б не видела, сколько он сил положил, чтобы жил тот, кому проломили череп… Операция была на редкость сложная, и душевная теплота Кириленко была тоже на редкость безмерная…
Утром Сверстников поехал встретиться с человеком с проломанным черепом — Березкиным.
Сверстников застал Березкина за книгой «Тракторы». Березкин оказался парнем двадцати одного года, самым молодым бригадиром производственной бригады колхоза «Прогресс». Он подал Сверстникову левую руку с широкой ладонью, правая отнялась и пока, как он говорил, предназначалась для физкультуры. Врачи советовали ему делать необходимые упражнения, чтобы возвратить ей работоспособность.
— Теорией занимаюсь. Теперь каждый колхозник должен уметь водить трактор и ездить на автомашине. Раньше, при конной тяге, крестьянин сам пахал, сам сеял, сам жал и молотил. Так и теперь должно быть. Ремесло не коромысло — плеч не оттянет.
Сверстников, посмотрев на Березкина, сразу в него поверил. Упрямый взгляд, широкий энергичный подбородок обещали, что он-то будет водить и трактор и автомашину.
— Когда сам одолею эту премудрость, всех колхозников бригады засажу за книжку. Мы за зиму разочка два разберем да соберем трактор, гляди, и кумекать в деле станем. Лиха беда начало, чем больше науки, тем умнее руки. В прошлом году тракторист ногу вывихнул, так мы неделю трактором любовались, стоим около него и охаем — завести его даже не можем. Поля-то, вон они какие! — Березкин хотел было правой рукой показать, какие поля широкие, но она не поднялась. — Теперь дубинушка-матушка не очень-то выручает, ухнуть-то ухнешь, а дела и с наперсток не сделаешь.
Сверстников вглядывался в открытое лицо Березкина. На сердце забота — и на лице забота, на сердце тревога — и на лице тревога; такому человеку трудно скрыть свое настроение. Слово за словом, и Сверстников узнал, как случилось, что Березкин оказался в больнице.
— Вот за этим забором живет Поля. — Березкин посмотрел в окно на невысокий дощатый забор, покрытый от времени сизым пушком. — В детстве зимой, когда наметет сугробы, на салазках друг к другу ездили. Потом в один год пошли в школу, матери наши упросили посадить нас вместе за парту. Я всегда за нее заступался, она за меня. Если мальчишка посильней обижал меня, она его ноготками… До восьмого класса хоть и вместе были, а я как-то и не замечал ее, по привычке, что ли. В комнате цветок стоит и стоит, в порядке вещей. И вдруг зацвел, и ты на него смотришь, как на диковинку. Я как-то взглянул на Полю и увидел совсем другую — смуглую, большие черные глаза и толстую длинную косу, отливающую грачиным крылом. А она будто знала, о чем я думаю, глядит на меня и говорит: «Глаза-то, Витя, какие у тебя голубые и бездонные, даже смотреть боязно». Мы кончили школу, надо было решать, что делать дальше. Был я комсоргом и стал подбивать ребят всем классом в колхозе остаться. Так и сделали. Через год я стал бригадиром. Силантий не ахти как охоч в колхозе работать. У него во дворе теплица: рассадой и ранними овощами торгует. Стал он Полю посылать на рынок, а она на дыбы; запрещать стал на колхозные работы ходить, а она наперекор, еще азартней за колхозную работу бралась.