У Курочкина была голубая папка, он хранил в ней бумаги, над которыми надо было подумать или которым, по его мнению, не следовало давать быстрый ход. Почему Курочкин избрал для таких бумаг папку голубого цвета, секретарша понять не могла. В этой папке вот уже третий месяц лежит письмо заведующего отделом кадров энского завода о том, что Сверстников рекомендовал на завод, выполняющий особо важные задания, человека, который привлекался к судебной ответственности и был в ссылке. Тогда Курочкин повертел бумагу в руках, хотел было начертить резолюцию: «Сверстникову. Для сведения», но раздумал и приказал секретарше положить бумагу в голубую папку.
Анонимку на Васильева Курочкин не хотел держать в голубой папке:
— Пусть бумага идет по всем инстанциям.
Секретарша знала, что это значит: бумагу нужно записать в книгу, размножить и ознакомить всех членов редколлегии и редакторов отделов. «Михаил Федорович делу Васильева придает всеобщую гласность и особую важность», — подумала секретарша.
Подлинное письмо со штампами и номерами пришло к Нелле для доклада Сверстникову. Сортируя бумаги по пачкам, Нелля прочитала анонимку. У нее будто что-то в сердце оборвалось. Нелля удивилась, что до сих пор не спросила себя: «Какие недостатки имеет Васильев, чем он плох?»
«Это ужасно, как ослепил он меня!» Анонимка как бы сорвала маску с Васильева и показала подлинное его лицо. Ей не хотелось этому верить, но от правды не уйдешь — Николай не тот, за кого она его принимала. Нелля была осмотрительна, видела в ухажерах то, что они старательно скрывали. И вот, все же не уберегла своей любви от грязного прикосновения.
До приезда Сверстникова она уже приучила себя быть без Васильева, не вспоминать его. В первый же день, когда познакомилась с анонимкой, чтобы не встретиться с Николаем, Нелля жила у подруги. Николай приходил много раз на квартиру, но никто не откликался на звонок, а ключ был у Нелли.
Николай зашел к Нелле в редакцию, но она только сказал ему: «Уходи, не показывайся мне на глаза». Николай не уходил. Нелля сама ушла. А вот сегодня, когда появился Сверстников и она не услышала от него: «Все это ерунда, Васильев честный человек», она растерялась, пала духом. И все это очень некстати: завтра в девять часов надо быть на аэродроме в Тушине, а ей не спится, надо быть бодрой, собранной, а сон не идет. Она требовала от себя покоя, выдержки и забывалась на какое-то время, потом снова начинала волноваться и снова приказывала быть спокойной.
На аэродроме все видели Неллю не как всегда веселой, бодрой, а сосредоточенной, утомленной. Ее спрашивали: «Здорова ли?» Отвечала: «Здорова. Буду прыгать».
Ей предстояло сделать затяжной прыжок с парашютом. Не надо бы, нервы напряжены. «Ну, а если когда-нибудь понадобится прыгать, когда будет еще хуже…» Последовала команда. Нелля не шелохнулась. «Неужели струсила? Прыгай!» Командир повторил команду. Нелля сделала шаг и… провалилась в бездну. С земли следили за ней. Вот уже пора парашюту раскрыться, секунда, другая, третья, нет, не раскрылся. Сирена протрубила тревогу. Санитарная машина ринулась к месту приземления… Парашют вырос мгновенно в воздухе, однако спуск был стремительным. Санитарная машина подоспела к моменту приземления Нелли. «Ничего!» — сказала она врачу и стала складывать парашют. Только через несколько минут поняла, что ушибла бедро и локоть.
После возвращения Сверстникова из командировки Вяткина встретила его с искренним радушием. Нашла в нем перемены, отметила, что он загорел и стал еще более привлекательным. Сверстников в Вяткиной тоже нашел перемену, какую-то необыкновенную внимательность к его особе. Она принесла ему журналы и газеты.
— Это я вам приготовила, прочтите. Вы как-то сказали мне, что я имею взгляды на литературу и искусство, далекие от партийных. Я могу теперь сказать, что я ближе к партийной позиции, чем вы.
— Вот как?!
— Да, да, прочитайте газету «Литература» и этот журнал.
Сверстников заметил среди принесенных газет и номер «Литературы» со статьей Лушкина. «Все в том же духе», — подумал Сверстников и сказал:
— Вам хорошо известно, что писатель не может творить произвола над героями своей книги, как не может его быть в жизни. Насилие над героями неминуемо ведет к разрушению художественного образа, к снижение художественного уровня всего произведения. Согласны?
— Допустим, — сказала Вяткина, не зная, куда выведет мысль Сверстникова.
— Пусть будет так: допустим. Но если мы такой взгляд допускаем, то и критик не может творить произвола над произведениями литературы и искусства, наделять героев разбираемых им произведений качествами, о которых нет и слова в произведениях, или делать выводы, которые не вытекают из поступков героев, из строя всего произведения.