— За что?
— Без дела-то вроде бы выговоров не выносят.
Под впечатлением этого разговора прошел весь день. Тягостное чувство, как ни старался, Сверстников отогнать не мог, работа не спорилась. Сверстников решил побродить по Москве. Уходя, он сказал Нелле:
— Я ушел. — Нелля услышала в его голосе грусть, в глазах увидела тревогу.
— Что-то случилось?
— Нет, все нормально, все в порядке.
Сверстников вышел на улицу, поежился. Ползли тучи, задевая крыши. Студеный ветер бросал в лицо горсти озябших капель. «Ну и погодка!»
Сверстников шел солдатским шагом, тяжело шлепал ботинками с толстенными подошвами по мутным лужам, брызги летели по сторонам. Встречные девушки осуждающе смотрели ему вслед, как захмелевшему мужику.
Сверстников переходил улицу, не осматриваясь.
— Куда ты, чертов сын? — перед ним с визгом остановилась «Волга». — В рай, что ли? Если туда, то пусть кто другой тебя везет, а не я…
— Не сердись… — проговорил Сверстников и побрел на Гоголевский бульвар.
Он остановился около памятника Гоголю. У подножия стояли свежие астры, белые и розовые, маленькие и большие, чем-то схожие и чем-то разные. Стоял Николай Васильевич Гоголь, всем-то довольный. Сверстников вспомнил другого Гоголя, который сидит и с грустью смотрит на огонь камина, пожирающий лист за листом его «Мертвые души», думает о письме Белинского. «Только этот Гоголь может понять и принять критику неистового Виссариона…» «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия, панегирист татарских нравов — что вы делаете!» Как он разговаривал, и с кем? С самим Гоголем!
Вспомнив гневные слова Белинского, обращенные к Николаю Васильевичу, Сверстников посмотрел на памятник и вслух проговорил:
— Нет, не этот, а тот настоящий Гоголь — думающий, страдающий. А есть еще третий, он, говорят, стоит в мастерской скульптора Терентьева. Какой он, тот, третий? Почему его не пустили на этот пьедестал, к этим живым астрам? Может быть, тот, третий, мчится на тройке?
Сверстников вздрогнул, капля дождя упала за воротник. «Ну и погодка!» — поежился он и направился к метро.
Никогда еще Валерия Вяткина так не волновалась. Шофер такси мчал со скоростью шестьдесят километров в час, а ей казалось, что автомобиль еле ползет.
Она позвонила. Дверь открылась. Валерия недоуменно смотрела на Сверстникова.
— Входите, — предложил он.
Вяткина плакала.
— Не плачьте, прошу вас, не плачьте.
Успокоившись, она рассказала ему все, что слышала от Лушкина о его гибели. Сверстников расхохотался.
— Я этого удовольствия моим противникам не доставлю… Застрелишься — и не сможешь поблагодарить «Скорую помощь» за немедленный приезд. Нет, уж извините, я еще поживу, поживу и повоюю!
Я коммунист. Коммунисты сражаются до последнего вздоха, они умирают не по своей воле. Жить, жить! Но жить не значит только дышать.
Вяткина подошла к Сверстникову. Он видел ее счастливое, мягко улыбающееся лицо, голубые глаза светились радостью.
— Сергей… Сережа… я тебя люблю, — прошептала она.
Перед Сверстниковым стояла ожидающая Валерия, тонкая, как былинка. Им владело смешанное чувство нежности и тревоги. Он протянул руку, бережно коснулся плеча Вяткиной.
— Любите? — взволнованно спросил он и отошел к окну, бессознательно сорвал цветок фиалки. «Что это я?»
Позвонили в квартиру. Сверстников положил цветок на подоконник и быстро пошел открывать дверь.
— Вот ты где скрываешься? На даче тебя нет, телефон у тебя не работает, говорят, на ремонте… И ты тут, — сердито говорила Колосова, увидев Вяткину…
— Я приехала, когда узнала, что он… застрелился, — объяснила Вяткина.
— Что он — жалкий трус, что ли?! — возмущенно проговорил Телегин. — Ты почему от нас скрываешься? — обратился он к Сверстникову.
— Обдумываю житье-бытье.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
На заседание бюро парторганизации газеты «Новая эра» пригласили всех партгрупоргов и редакторов отделов. Обсуждается персональное дело Сверстникова. Курочкин атакует его вопросами:
— Знал ли ты, что Мария Андреевна сидела в тюрьме за спекуляцию?