Они зашли в ее квартиру.
Валерия не знала, как приступить к разговору.
— Может быть, выпьем чаю? — спросила она.
— Я не хочу.
Вяткина подошла к Сверстникову. Он сказал ей:
— Только не сердитесь: я не люблю вас.
— А я люблю!
Вяткина хотела обнять Сверстникова, он отвел ее руку.
— Меня ждет Галя, — сказал Сверстников и ушел.
Вяткина опустилась на диван. Такого чувства она еще не знала. Бывало, ее посещала тревога, но такой, как сейчас, не было — сердце, мозг, все тело охвачено ею. В мире будто больше не светит солнце, нет тепла, дует леденящий душу ветер. Ею овладела обреченность, безнадежность. Она застонала. Хоть бы выплакаться, но слез не было. С улицы светились фонари, они качались от ветра, и тени прыгали в комнате. Вяткина вскочила с дивана, побежала в ванную, умылась, напудрилась и поехала к Лушкину.
Вошла и ни с кем не поздоровалась. Зименко усадил ее рядом с собой. Все видели грустное, обиженное лицо Вяткиной. По поводу какого-то тоста она выпила.
— Статьи Сверстникова, Колосовой и Телегина — частные выступления. Мы можем и должны с ними полемизировать, мы должны бороться, — сказал художник Телюмин.
— Бояться нечего, теперь не время, когда людей исправляли могилами, — поддержал Зименко. — Я на днях беседовал с писательницей из-за границы, она сообщила, что нами восхищаются в зарубежном мире.
Лушкин воскликнул:
— Валерия! Почему вы, дорогая наша подруга, последнее время не смелы? Может быть, вас сбивает с позиции Алексей Красиков?
Вяткина встала и пристально посмотрела на Лушкина: реденькая бородка, прилизанные со лба к затылку волосы, испуганные глаза. Вяткина читала письмо Алексея Красикова господину Керзону, но не встречалась с ним и не разговаривала по телефону. Только сейчас, после вопроса Лушкина, она обнаружила отсутствие Красикова в этой компании.
Взглянув еще раз в испуганные глаза Лушкина, Валерия Вяткина заговорила:
— Кто говорит о моей трусости? Кто? Лушкин. Всего несколько дней назад на протяжении часа я видела вас надменным барином и презренным трусом. И вот вы бросаете мне слова: «Вы не смелы». Я слушаю, смотрю на всех вас, и выглядите вы жалкими наполеончиками. Я давно уже с вами и только и слышу, как вас поддерживает Запад, а народ, наш народ-то с вами? Писатели, критики, художники — с вами? Нет. Плакать, глядя на вас, надо. Вы трусите сказать правду даже себе… Я дружила с Алексеем. О чем он мне рассказывал? О загранице. Ездит и ездит по всему свету, который раз уже пересек океан. С Россией вы общались понаслышке. Что вы мне о Родине рассказали? Вы говорите о свободе. Свобода не истукан. Я видела свободу в камне — Америка без цепей рабства. Свобода? Что такое свобода? Унизить человека, крикнуть на него, задавить неприязнью? Это не свобода. Я не могу быть с вами.
Все молчали, хотели они слушать или нет, но они слушали, они не были готовы к такому выступлению их бывшего единомышленника и молчали. Они не смели ее прервать.
— Вы говорите о красоте искусства и правде, — продолжала Вяткина, — а на деле глумитесь над красотой и изменяете правде. Я была глупой, назвав тогда вас, Лушкин, силой… Поднимаю бокал… Пейте! Что вы съежились? Пейте! Радуйтесь, что вас хвалят капиталисты. Позор! — выкрикнула Вяткина и бросила на пол не выпитую свою рюмку.
После бюро, проходя мимо своего секретаря, Курочкин сердито сказал:
— Ни с кем не соединять по телефону, никого не пропускать в кабинет. Пригласите Гундобина.
Секретарша заметила, что Курочкин был мрачен.
— Хорошо, — сказала она.
Курочкин уселся в кресло и уставился в угол: «Сейчас же надо сообщить Солнцеву обо всем случившемся». Он набрал номер телефона.
Выслушав Курочкина, Солнцев спросил:
— Что ты предлагаешь?
— Пишу записку в ЦК, буду просить срочно рассмотреть вопрос об освобождении Сверстникова с занимаемого поста.
— Что же, пиши, это твое право.
Пришел Гундобин, стали обсуждать план записки.
— Перво-наперво напишем: Сверстников потерял бдительность. Как там ни крути, а ведь ни одного пункта обвинения отвергнуть он не мог. Иванова сидела в тюрьме — сидела, в тюрьме воровала — воровала, знал это Сверстников — знал. — Курочкин рассуждал и ходил по кабинету.
— Тут надо сразу написать, что Коробов по приятельским отношениям выгораживает Сверстникова, — вставил Гундобин.
— А может быть, о Коробове в конце, вначале массированный удар по Сверстникову.
— Можно и так. Тогда надо написать о приеме иностранцев. Помнишь, ты мне рассказывал, как Сверстников разговаривал с американцами? По сути дела провокационно.