Одно из ранних воспоминаний детства — как мы играли с игрушечной змеей по имени Каа, как в «Маугли». Она держала ее голову перед своим лицом и говорила:
— Доверься мне.
— Ты меня не обманешь? — спрашивал я.
— Нет, конечно.
Я обнимал змею, а она набрасывалась на меня и душила. Мы смеялись, играли и мама говорила:
— Никому нельзя доверять.
И больше ни с кем в мире я не чувствовал связи.
— Ты моя собственность, — говорила она и ласкала.
И я понимал, что в будущем все кончится грандиозным провалом.
Став подростком, я зачитывался Палаником, Могутиным и прочими борзыми и талантливыми гомосексуалами и верил, что однажды тоже стану крутым вопреки всем. Я читал их и пытался найти свой сюжет. Я не понимал, почему мужская гомосексуальность в российских медиа ассоциирована с болезнями, «детьми порока» и бесконечно декоративными второстепенными друзьями главных героинь, которые лишь подчеркивают их гетеросексуальность, потому что никогда себя так не чувствовал. Моя маскулинность была совершенно обычной, трафаретной, радикально не выделяющейся, как мне казалось, и я совсем не старался вести себя как-то специально.
Однажды парень из одиннадцатого класса покончил с собой. Я видел его только мельком: высокий, сутулый и с кучей анимешных значков на рюкзаке. Я догадывался, что он тоже квир, но никогда не подходил. Он прыгнул с «винтухи» — это недостроенная башня с винтовой лестницей в медгородке. Потом к нам в класс пришел какой-то мужик с погонами и стал рассказывать о вреде гомосексуализма, аниме и пользе патриотизма. Я разозлился и сказал ему в лицо: «Этими беседами вы убиваете детей. Вы очень глупый». Сказал и ушел, а потом долго мысленно ему пересказывал статью об эпидемии суицидов квир-подростков из-за социальных факторов, которые создали такие, как он.
В одиннадцатом классе я абсолютно не понимал, что мне нужно и сдавал сразу пять ЕГЭ, но ни к одному толком не готовился, потому что не понимал, что важнее. Мать говорила, что я должен стать финансовым директором, крутым мужиком и реализовать все то, что она хотела сама.
— Ты объект моих инвестиционных вложений, — говорила она.
А я хотел просто сбежать из этого умирающего города и от матери, которая все детство то любила и хвасталась успевающим сыном, то била ногами за двойки. Я прекрасно осознавал свое будущее: вечный стыд, скрытый потным, завонюченный одеколоном пиджак муниципального взяточника, тухлые бани с девочками и солидными мужиками. При этом я прекрасно понимал ее благие намерения: будучи в прошлом женщиной на госслужбе в России девяностых, она бесконечно завидовала мужчинам, их карьерным перспективам и той силе, которую они воплощали. Она была красивой женщиной в гомогенных мужских коллективах и привыкла, что если с ней кто-то ласков, значит хочет либо ее тело, либо ее возможности. Женская привлекательность стала для нее исключительно инструментом, который она оттачивала так же, как силу воли, профессиональную компетенцию и хитрость, в которой сильно проигрывала. Позже, в конце нулевых, когда она была вынуждена покинуть пост главы департамента экономики города Тольятти из-за смены администрации, она понимала, что на этом ее политическая карьера закончилась, поэтому ушла в бизнес. Новый мэр никогда не возьмет в свой аппарат главного соратника прежнего мэра, тем более понимая, что это конкурентная женщина. Тем более понимая, что наступила новая политическая реальность, где нет места либеральным политикам, выступающим за расширение местного самоуправления — а она являлась именно таким политиком. Забавно, что с детства я свободно владел политической терминологией — мы использовали ее в повседневном общении, как и таджикские диалектизмы.
Я был первым за пять поколений, кто родился в России. Остальные родились в Душанбе. И если бы не война, я бы тоже был душанбинцем.
И мне всегда казалось, что моя настоящая родина где-то не здесь. Я не понимал Россию.
Когда мать приехала из Таджикистана бежав от войны
она сказала себе что железобетонная.