Она выжила победила войну
заработала на квартиру
родила сына и говорила:
я научу тебя ходить по трупам
ты объект моих инвестиционных вложений
и ты всегда будешь со мной
говорила она.
А я отвечал что на такое я не согласен
и что единственный труп на который приходится наступать
это Тольятти.
Она считала что воспитание
должно быть достаточно жестким
потому что вся жизнь война.
И в детстве я очень хотел стать военным корреспондентом
чтоб говорить правду
ведь никто не заставит меня говорить то
во что я не верю.
Я смотрел новости федеральных каналов
об осетинской, чеченской и еще какой-то войне
нашей бесконечной войне потому что вокруг все плохие
и бесконечно злился
то на пендосов
то на грузин
то на украинцев
и в конце концов сам на себя
потому что я будто бы не Россия.
Посмотри на Россию
там все хорошо
там все улыбаются
а плачут только враги.
Значит ты не Россия.
И до сих пор
я пишу свои репортажи.
Моя мать ненавидела русских.
Но мы же русские
говорил я.
Мы другие
отвечала она
и растирала губами коралловую помаду Yves Saint Laurent
привезенную из Испании.
Мы богатые они бедные.
У нас все другое мы сильные
мы не нуждаемся
у нас есть дастархан
дастархан — когда скатерть завалена лакомствами
курпачи — наш матрас на балконе яростным летом
деревня — это кишлак
А Памир — настоящие горы
не то что в России.
Она не любила русские блюда
и мы ели все с острыми специями
кинзой жирной бараниной и зирой
а остальное
казалось нам пресным.
Только это она любила
только об этом говорила
еда и сила
остальное она ненавидела.
Мать любила критиковать Советский союз за его двоемыслие, когда днем ты рассказываешь заветы вождей, а вечером смотришь немецкое порно на видике в переполненной комнате и мечтаешь о заграничных джинсах; за коммунальные квартиры и лицемерные партсобрания; за отсутствие выбора; за лифты, в которые они боялись заходить по одной, если там уже был мужчина; за бедность и дефицит, которые становятся особенно горькими после командировки в почти что свободные Прагу или Варшаву. Она с упоением рассказывала про молодых людей с ирокезами в Восточном Берлине и в футболках с надписью «хуй», про секс-шопы и как ее приняли за проститутку в мини-юбке и каракулевой шубке, которые она надевала, наслаждаясь свободой, про гостиницу «Берлин», с верхнего этажа которой видно Западный Берлин, который сияет, а Восточный, как огромная лужа мутной воды. Но потом она стала рассказывать, что в зарубежье только враги, что в Европе все нищие и замерзают без нашего газа, что скоро они там все вымрут. И все это говорила с французской помадой Yves Saint Laurent на губах.
Когда я думаю о детстве в Тольятти
я вспоминаю что все друг друга за что-то да ненавидели
ненавидели в школе
в семье
в подъезде
и по телевизору.
Ненавидели но почему-то всем врали что все хорошо
и стабильно
врали.
И мне показалось что так невозможно
и однажды мертвые встанут
и отомстят за себя.
Они сломают железобетонные стены надгробия и плотины
и голосом мертвых
заговорят живые.
Где учат на военных корреспондентов я не знал. На журфаки я не прошел, но попадал на бюджет философского факультета ВШЭ в последней волне, и нужно было срочно ехать и подавать документы. Я сказал об этом матери, но она сказала: «И кем ты будешь? Нищим философом?». Да пусть так. Философы хотя бы умные. Они хотя бы живут не здесь. Они хотя бы не треплются не затыкаясь про вражду и силу. Я не хотел быть никаким директором. Мне хотелось быть Анной Политковской, Куртом Кобейном и Бритни Спирс одновременно.
Денег на поездку в Москву она не дала. Она сказала, что я буду учиться на экономиста в Тольятти на платном.
— Будешь работать в офисе вместо меня, — сказала она. — Я буду ездить к маме. Нужно, чтобы кто-то поддерживал бизнес.
— Он развалился, — ответил я и это было правдой. И добавил, что я ни за что не встану на ее место, потому что оно мертвое. И что дешевле всего было отпустить меня на бюджет в Москву. Тольятти умирал, мы в нем чахли, мы маялись в душных десятых годах и вместе со всей страной медленно становились беднее.
— Исключено, — сказала она. — Ты должен заниматься имущественным вопросом.
— Ты мной расплачиваешься, — сказал я.
— Почему тебе так трудно просто сделать, что я говорю?