У заброшки была дурная слава — несколько раз там кто-то умирал, но все же чаще там веселились. При мне там умирала только собака — пудель. Хозяйка залезла на крышу, взяла собаку с собой и оставила без поводка. Собачка увидела бабочку и побежала за ней. Но собачка не умеет летать, Бог не дал ей крыльев, собачка умеет прыгать. Она прыгнула через парапет и упала на бетонную дорогу. Внизу, рядом, был цементный завод. Его охранники сразу же положили собаку в коробку и унесли. Я больше не видел хозяйку собаки на заброшке.
Мой две тысячи семнадцатый был как две тысячи седьмой. Тусовка курилки состяла из самых разных парней и девушек, которые по каким-то причинам, как и я, не были «нормисами». Они были похожи на бессмертных персонажей и, в отличие от меня, не были перегружены изнурительно серьезным отношением к жизни, и я этим наслаждался. Там был трад-скинхед Гарфилд — двухметровый парень в подтяжках и с добрым нравом, металлисты Мэггот и Лысый, которые всегда могли договориться с вахтершей и вписать у себя в общаге, если ночью ты опоздал в свою общагу, Леха Васильев — деклассированный сэдбой без никнейма с книгами по философии, и Мутант, он же Кирилл, у которого все заказывали сопромат. Почти все были из семей заводчан — самарских или тольяттинских. Мы бухали, пели под гитару, до пандемии ездили на «Метафест» и Грушинский фестиваль, ходили через весь город ночевать на Металлург и Безымянку, воняли перегаром на спящих родителей, теряли кроссовки в слэмах на рок-концертах в «Подвале» и воровали пиво, если совсем не было денег. И все что-то постоянно играли, рисовали или писали. Мне тоже захотелось. Любимыми нашими местами были заброшка, двор за торговым центром «Русь», «пушка» — сквер Пушкина с видом на Волгу и «сипа» — так называли фонтаны на остановке «Площадь героев XXI армии». Власти давно прогоняли людей, но они все равно почему-то оказывались на улице. На «пушке» десятилетиями обитали неформалы своего времени: в семидесятые это были хиппи и интеллигенты, менявшие гитары на редкие советские издания Кафки, позже — геи и лесбиянки позднего СССР, тайно встречавшиеся у памятника Пушкину, чтобы потом направиться в общественные туалеты на площади Куйбышева и украдкой заняться сексом («пушка» до сих пор осталась местом свиданий лесбиянок), в нулевые это были эмо и готы, а в 2017-м — мы, которые были всеми сразу и в сущности никем. На «сипе» пить было нельзя. И долго сидеть там было не очень приятно, потому что ходит полиция, но мы все равно шли по традиции, существовавшей до нас. Мне рассказывали, что ещё несколько лет назад тут могли собирать сотни людей: анимешники, скейтер, альтернативные, вэдэвэшники со своими омовениями в фонтанах, но это закончилось. То же самое стало с «сампло» — Самарской площадью. Чтобы скейтер не катались перед домом правительства, площадь уложили плитами, между ними — рубцы, и больше никто не мог кататься.
Но мы упорно шли на наши площади.
У Гарфилда был прикол — целоваться с Мутантом в трамваях и провоцировать гопников на драку. Зидан и Вольха любили рисовать под Rammstein и расписали портретами музыкантов целую комнату на заброшке — нашу комнату. Мутант выращивал в шкафу гидропонику в тайне от родителей, накуривался и читал Теренса Маккену, мечтая о психоделической революции, решал сопромат и проектировал двигатели летательных аппаратов, а меня просто все называли умным. Однажды, когда мы накурились, я им аутнулся и был счастлив, услышав от каждого «ок».
— Мы все тут странные, — сказала Зидан и показала вырезанную на руке звезду.
— Андрюх, будут проблемы — фирма приедет, — сказал Гарфилд.
— Ты не удивлен? — спросил я его.
— Ты нормальный, — ответил он.
И мы пошли курить дальше.
Моим первым сексуальным партнером стал случайный парень с хорнета, который оказался будущим священником. Ему было двадцать семь и он собирался принять сан, а мне было девятнадцать и хотелось просто лишиться давственности. Я сказал себе, что пойду к первому, кто напишет, и пусть будет что будет. Лишь бы сделать это однажды и больше этим не заниматься. Просто как поставить штамп в паспорте. Парень был нежен и аккуратен, а меня трясло и тошнило. Он делал минет, а мне было больно. И стоило нам закончить, пришла его мама с подругой и дачной рассадой.
Когда я ехал в маршрутке, мне казалось, что абсолютно все знают, чем я только что занимался. Я приехал в общагу, зашел в душ и тер себя мочалкой так долго, что кожа стала красной. Но через месяц я снова поехал к первому встречному и мне всегда было больно и муторно. Мои парни писали снова и снова, но я никогда не отвечал тем, с кем однажды трахался.