— Щербак утверждает, что прилетал в Кремневку восемнадцатого октября.
— Вы не верите ему?
— Он сказал правду. В тот день к нам прилетал только Леший.
— Но Лешим мог оказаться любой из летчиков. Довольно распространенное прозвище. И еще вопрос. Зная про свой неблаговидный поступок, зачем ваш подсудимый Щербак точно обозначил злополучный день. Это не сулило ему большой радости. Подумайте. Сей факт должен предостеречь вас от поспешных выводов.
— Возможно, он забыл эту историю…
— Опять догадки, — заметил Александр Павлович.
— Не представил бывшую радистку в роли судьи.
— Можно придумать много версий.
— А подвергать себя столь трудному испытанию — можно? Неужели вы думаете, что я могу забыть тот день?
— При всех эмоциях — закон есть закон. И вы, я знаю, сумеете сохранить свое достоинство? Я бы не санкционировал ваш самоотвод.
— Но закон на моей стороне. Судья не может участвовать в деле, если имеются иные обстоятельства, дающие основание считать, что судья лично, прямо или косвенно заинтересован в этом деле…
— Вот, вот… Иные обстоятельства. А у вас только догадки. И негоже вам, Мария Сергеевна, принимать поспешное решение. А потому советую: поговорите со своими коллегами, обсудите… Кто у вас заседатели?
— Клинков и Ларин.
— Знаю. Ларин даже мою внучку оперировал. Большой виртуоз.
Когда она уходила, Александр Павлович сказал:
— Где-то я прочитал: если вам везет — продолжайте, если не везет, все-таки продолжайте.
На следующий день Градова, убежденная, что проводит свои последние часы на процессе, устроила перекрестный допрос, который тщательно продумала.
— Свидетель Михеев, — спросила она, — ваш водомерный пост причинил ущерб запани, не сообщив одиннадцатого июня уровень воды?
Макар Денисович подергал гвардейские усы и убежденно ответил:
— Нет.
— Почему вы так считаете?
— А вы разлейте на столе стакан воды — уровень один кругом будет. Симметрия природы.
— Не понимаю вас.
— Выше меня и ниже тоже посты есть. Они свой уровень сообщили, — последовал деловой ответ Михеева.
Каныгин ухмыльнулся, не ожидая, что сейчас наступит его очередь краснеть и волноваться.
— Подсудимый Каныгин! — сказала Градова. — Сколько часов вы ожидали звонка от Михеева?
— Десять.
— Вы не видите в этом нарушения служебных обязанностей?
— Нет, — обиделся Каныгин.
— Почему?
— Я учел данные других постов и понял, какой уровень в Вербинке. Поэтому особенно не тревожился.
— А если бы в том районе был затор? — спросила Градова. — Ведь лес шел сплошным молем.
Каныгин заволновался, мельком взглянул на адвоката, но сказать ему было нечего — судья загнала его в угол.
— Подсудимый Щербак! Когда вы уезжали с запани, кто вас замещал?
— Технорук Каныгин, — ответил Алексей, сразу догадавшись, куда клонит судья и что Федору Степановичу сейчас придется туго.
— Какое бы вы приняли решение, узнай, что водомерный пост не сообщил утреннюю сводку?
— Позвонил бы в правление соседнего колхоза и попросил узнать, что с Михеевым, а заодно посмотреть на водомерную отметку.
— Суд интересует, как вы расцениваете служебное поведение технорука, ожидавшего десять часов сводку? Не видите ли вы в этом проявление явной халатности при исполнении своих обязанностей?
— Это мои обязанности, — ответил Алексей, не желая делать виноватым своего старого товарища.
— Но в данном случае Каныгин вас замещал.
— При таком стечении обстоятельств он немного недоглядел. — Алексей остался честным до конца.
— Недоглядел, говорите. А может быть, на авось рассчитывал? Ведь если бы в районе водомерного поста образовался сильный затор, то через несколько часов прекратилось бы поступление леса в запань. Вот вам результат халатности! Вы никогда не задумывались, подсудимый Щербак, почему в словаре слово «авария» стоит почти рядом с другим словом, «авось»?
— Мне кажется, это к делу не относится.
— Зря вам так кажется.
В тишине зала было слышно, как от слабого ветра поскрипывают рамы распахнутого окна.
— Свидетель Михеев, скажите, я правильно представила картину возможных осложнений?
Михеев тревожно посмотрел на подсудимых и негромко отозвался:
— Симметрия бы распалась. Это факт.
Уже смеркалось, когда Каныгин и Щербак вышли из здания суда.
— В горле сушит, давай пивка попьем, — невесело предложил технорук.
Через проходной двор они направились в переулок, где бойко шла торговля в маленьком пивном ларьке. В очереди стояли недолго. Взяли по кружке пива и отошли к забору, освещенному вечерним солнцем. Каныгин бросил в кружку щепотку соли — пиво вспенилось через край. Он стал сдувать пену и вдруг заметил на заборе пожелтевший от времени плакатик. На нем была фотография Марии Градовой.
— Это ж надо такое — кружку пива и ту спокойно выпить не дают, — вздохнул Федор Степанович и подозвал Щербака. — Полюбуйся.
Алексей подошел ближе. Он увидел старый плакат, уцелевший со времени, когда в городе шли выборы народных судей. Рядом с портретом Градовой была напечатана ее биография.
— Что там про нее пишут? — спросил Каныгин.
— Хорошо пишут.
— Хоть злая баба, а мордашка у нее ничего. Видная женщина, — заметил Каныгин. — На карточке заметно лучше, чем в суде.
— Она, оказывается, партизанка. Слышь, Федор?
— Ну и что?
— Была ранена.
— Подумаешь! Будто одна наша судья воевала. Между прочим, с ней рядом заседатель — так у него в три ряда наградные планки. Пошли. Бог с ней.
Они отнесли свои кружки и отправились в гостиницу.
Еще несколько дней назад Алексей не понимал, почему Градова так дотошно интересовалась его военной биографией. Это казалось ему странной придиркой, а теперь он успокоился, оттого что узнал — она сама партизанила, натерпелась горя и, видно, растеряла фронтовых друзей. Может быть, надеялась через него найти товарищей? Это понять можно.
В гостинице Щербак и Каныгин поужинали, а потом улеглись и молчали, только скрипели пружины, когда кто-нибудь из них ворочался.
Непривычно громко и часто зазвонил телефон.
Каныгин снял трубку.
— Здоров, Родион Васильевич. Здесь он. Подойдет сейчас, — и подозвал Щербака: — Тебя, Фомич, Пашков спрашивает. Видать, беспокоится кадровик.
— Откуда звонишь? — спросил Алексей Фомич.
— С нашей почты. Тут Люба — почтарка — тебе поклон передает.
— И ей от меня привет.
— Что у вас? — спросил Пашков. — Какие дела?
— Как тебе сказать? Ну, одним словом, суд идет. Аж в две смены. Веселого мало, конечно. Устал. Алло! Алло! — В трубке раздались гудки. — Прервали нас, — сообщил он Каныгину.
— Цельный день не везет. Факт, — вздохнул Федор Степанович.
А в этот вечерний час Градова с членами суда сидела в совещательной комнате. Она кратко, не вдаваясь в особые подробности, высказала коллегам обстоятельства, препятствующие ее дальнейшему участию в процессе.
Заседатели были склонны согласиться с доводами Марии Сергеевны и, как ей показалось, хотели поддержать ее просьбу. Она начала писать протокол, чтобы все оформить как положено.
Клинков вдруг спросил:
— А как вас вывезли, Мария Сергеевна?
— Другой летчик спас.
— Все же летчик? — подчеркнул Ларин.
— Да. Смолин. Он сейчас в Аэрофлоте.
— А знаете, я бы тоже вас не взял, — задумчиво сказал Ларин.
— Отчего же?
— Я удивляюсь: как партизанский врач мог вас отпустить? Вам оказали первую помощь?
— Он был убит в бою.
— Вас нельзя было транспортировать. Заявляю вам как хирург. Это все равно что везти вас на кладбище.
— А оставить тяжелораненую на руках отступающих партизан?
— Какого числа Смолин вас вывез? — спросил Клинков. — Может, вы помните, Мария Сергеевна?
— Девятнадцатого меня оперировали — это я помню из выписки. Значит, восемнадцатого. Да, восемнадцатого!