Свет теплого вечера проникал в окно. Однополчане стояли молча и чего-то ждали, глядя друг на друга. Вероятно, они хотели видеть себя такими же, какими расстались, но это было невозможно. Они верили, что сердца их близки, как и раньше, оттого что пережили одну боль незабываемых лет, но почему-то каждый испытывал необъяснимую неловкость. Фролов улыбался так же, как и грустил, не меняя выражения лица, потому что, должно быть, привык больше молчать и думать в одиночестве.
Пашков вздохнул и сказал:
— Я к тебе, Андрей Лукич, за советом. А может, и помощью. Беда у нас большая. — И, положив на стол план запани, он рассказал об аварии.
Фролов слушал его внимательно, только изредка брал цветные карандаши и печатными буквами писал на листе: «Комбат, комбат»… А когда Родион Васильевич умолк, спросил:
— Щербака отдали под суд?
Пашков молча кивнул головой.
Фролов разглядывал чертеж долго, сопя и почесывая грудь. Потом осведомился:
— Человеческих жертв не было?
— Нет.
— Бурцев остался жив?
— Да.
— Мне жаль его. Ибо самое парадоксальное заключается в том, что сам Бурцев знает, что он несчастный человек. Груз, который он взвалил на свои плечи, в скором времени вдавит его в землю, и он исчезнет как человек. Как главный инженер он уже погиб, — неторопливо размышлял Фролов. — Заурядный пример трагедии некомпетентного человека.
— Меня больше волнует Щербак, — заметил Пашков. — Можно ли ему помочь?
— Что касается Щербака, то, насколько я разобрался, его поведение выглядит драматично и нелепо.
— Но… — хотел возразить Пашков.
— Я понимаю тебя, комбат, — вздохнул академик. — Ты скажешь, что он выполнял приказ.
— Именно так, Андрей Лукич.
— Значит, он счел нужным выполнить этот приказ. И теперь должен нести ответ за свои поступки.
— Ты считаешь, что он виновен? — спросил Пашков.
— Со всех точек зрения.
Родион Васильевич испуганно посмотрел на академика и неожиданно спросил:
— Ты помнишь свой насморк? Тебя в два счета можно было строго наказать. Но тогда мы подошли к решению этого вопроса, исходя из конкретного поведения конкретного человека.
Фролов помолчал, глядя куда-то в пространство, мимо Пашкова. А потом упрямо и громко сказал:
— Он виновен, комбат. Ничего нет хуже на свете, чем стоять навытяжку перед начальством, хорошо понимая, чего стоит это начальство, — он покачал головой, словно соглашаясь со своими мыслями, и продолжал: — Жаль, что это твой друг… Пойми, пусть зло исходило от другого. От иных причин. Но если человек не встал на его пути, такой человек виновен.
Говорили они долго, до полуночи, и домой Родион Васильевич возвращался пешком. В глубине души он надеялся на участие Андрея Лукича, а может быть, даже на его помощь. Однако этого не случилось, и Пашков снова остался один. И вновь он спрашивал себя: возможно, он, Родион Пашков, не прав и ошибается, вступаясь за другого, пусть даже близкого ему человека. В такие минуты Родион Васильевич, казалось, слышал голос своего сердца, без колебаний и каких-либо сомнений говоривший ему, что дело его святое и правое.
Потом в течение нескольких дней он аккуратно являлся каждое утро в министерство, пытаясь попасть на прием к человеку, который мог протянуть дружескую руку и помочь. Что именно этот человек мог сделать, Пашков не задумывался, он мыслил отвлеченно, надеясь на его участие и авторитетную власть. Но министр был занят с утра до ночи — его рабочий день был плотно расписан, и встретиться с ним Пашкову не удавалось.
В конце недели, проведя в городе три утомительных дня, он с ужасом узнал, что министр улетает в командировку.
И тогда Пашков решился на отчаянный шаг.
Он караулил министра у машины, с прилежным вниманием разглядывая шофера, читавшего газеты. На какое-то время Родион Васильевич забывался вспоминая свой дом, где он часто сиживал с Алексеем Фомичом, и они говорили о близком будущем Сосновки, когда на помощь сплавщикам придет большая механизация, или с горестью толковали о войнах, шагавших по земле.
— Здравствуйте, — быстро заговорил Пашков, когда увидел солидного человека, подошедшего к машине. — Мне нужно с вами поговорить, и все как-то не получается. Можно, я провожу вас в аэропорт?
— Садитесь, — сказал министр, открыв перед старым человеком дверцу машины.
Министр сел с Пашковым на заднее сиденье. Он говорил об аварии в Сосновке четко, ясно, справедливо, вел разговор с Пашковым уважительно. Когда-то он и сам был начальником сплавной конторы.
Пашков вспомнил заключение комиссии по поводу аварии и сказал:
— Мне кажется, что этот акт односторонне рассматривает аварию.
— Члены комиссии достаточно опытные люди, — возразил министр, — и у них не было расхождений в определении причин аварии. Это авторитетный документ.
— Возможно, — согласился Родион Васильевич. — Но комиссия не рассмотрела всех вопросов, связанных с аварией.
— Например?
— В частности, устройство перетяги. Этот факт можно истолковывать двояко. В том числе и как основную причину аварии. Однако комиссия оценивает установку перетяги как положительный фактор. И только.
— Я доверяю выводам комиссии. Дальше.
— Не рассмотрен этический вопрос возникшей аварии.
— Что вы имеете в виду?
— Щербак, устанавливая перетягу, выполнял приказ главного инженера треста, — сказал Родион Васильевич.
— Имеется его письменный приказ?
— Нет. Но сам Бурцев не отказывается от своих слов.
— Это делает ему честь, — сказал министр. — Не каждый человек может в этом признаться, учитывая огромный ущерб, причиненный аварией, и всю меру ответственности, связанную с этим.
— Однако не он привлечен к судебной ответственности, — раздражаясь, сказал Пашков.
— Щербак — начальник запани. Он материально ответственное лицо. Ему и отвечать перед законом.
— Но его заставили оступиться!
— Интересно вы рассуждаете, товарищ Пашков. Разве Щербак не мог отказаться? У меня создается впечатление — вы уж простите меня, — что вы взяли на себя неблагодарную миссию — приехали выгораживать этого человека.
— Я очень хорошо его знаю, — побледнев, тихо сказал Родион Васильевич.
— Может быть. Наша практика показывает, что одни люди, долго работая на лесосплаве, становятся умелыми, требовательными руководителями. Другие, напротив, теряют ответственность и обрастают хозяйской ленцой.
— Но ведь сколько времени министерство ставило нашу запань в пример!
— Все было в прошлом.
Родион Васильевич слушал министра и злился.
— Надо иметь мужество отвечать за свои ошибки, — продолжал министр.
— Не каждый на месте Щербака признал бы себя виновным, — сказал Пашков. — Это ли не мужество? Вот вы говорили о прошлом. Решая судьбу человека, нельзя отсекать всю его жизнь. Неужели мгновение катастрофы говорит больше, чем двадцать лет труда?.. Вы можете предотвратить возможную ошибку.
— Как вам известно, даже министры не властны вторгаться в ход судебного разбирательства.
— Знаю, знаю, — торопливо проговорил Пашков, заметив, что машина свернула к аэродрому. — Не об этом речь.
— О чем же? Вы сами сказали, что Щербак признал себя виновным.
— Мне казалось, что именно это признание должно вызвать у вас желание проверить формулу истины и справедливость заключения комиссии министерства.
Министр пристально посмотрел в глаза Пашкову, словно изучая его или стараясь запомнить.
— Не за этим ли вы приехали в Москву?
— Да. Мне хотелось, чтобы вам стала ясна подлинная позиция Щербака в жизни.
— Хорошо, Родион Васильевич, я обещаю вам еще раз проверить, как вы заметили, формулу истины.
…Пашков уже не волновался, когда забирал свои вещи у родственников, и не тревожился, когда стоял на вокзале в очереди за билетом. А потом, сидя в зале ожидания, пропустил свой поезд, а когда открыл веки — увидел свет, потому что уже пришел вечер и зажглись огромные люстры.
Пашков прислушался к теплой и жуткой боли в груди, не находя в себе силы подняться с вокзальной скамьи.