— Наверное, я пролежу здесь очень долго?
— Сделаем шестьдесят перевязок, и тогда гуд бай, — он улыбнулся. — Но помните: жизнь — сама цель.
Мария мало верила утешительным словам доктора. Ей казалось, что невыносимая боль никогда не покинет ее и всю жизнь она будет мучиться, прикованная к постели.
Размышляя об этом, Мария молча плакала, глядя красными глазами в окно на небо, чтобы отвлечься от своей беды.
Она готова была даже смириться с тяжелым недугом, но ловила себя на мысли, что дело-то не в ней самой, а в горе, которое разобьет сердце ее матери. И Мария снова услышала, как летчик Леший кричал: «Живых надо вывозить, а не покойников!»
И тогда вся боль лютой ненавистью обратилась против этого жестокого человека. Именно в эту минуту в сознании Марии возник реальный срок выздоровления. Доктор, требуя от нее ежеминутной борьбы с тяжелой болезнью, ясно обозначил путь к этому желанному времени: шестьдесят перевязок.
Каждый раз, когда в палату, наполненную утренним светом и свежим воздухом, торопившимся с моря, входила санитарка, толкая перед собой каталку, Мария запоминала, какая это по счету перевязка. А однажды, когда Марию привезли в палату, она скрутила марлю в жгутик и затянула семь узелков: осталось пятьдесят три перевязки. Родился ее собственный нехитрый календарь, порушивший в прах все сомнения и давший Марии силу для жизни, в которой ей предстояло биться со злом летчика Лешего и наперекор ему сражаться за добро для людей.
На четырнадцатый день Мария выпустила жгутик из рук, и он упал на пол. Она попробовала достать его — не получилось. Пришлось, позабыв про боль, передвинуться к краю кровати — и это не помогло. Но чем больше росло упрямое, дерзкое желание поднять жгутик, тем безрассудней становились ее решения.
Еще несколько минут назад Мария не решалась лишний раз приподнять руку, а теперь, ощутив прилив сил, повернулась на бок и, упираясь руками в кровать, опустила на прохладный пол обессиленные ноги. Боль в спине стала невыносимой, но Мария терпела, не желая сдаваться. Она уцепилась за тумбочку и сделала первый крохотный шаг.
Мария увидела за окном потемневшее небо с бурыми облаками. Они низко повисли над землей — близился дождь.
«Сопротивляйтесь, черт возьми!» — вспомнила она слова доктора, и эти слова вызвали в ее душе волнение, которое бывает у людей, в первый раз открывающих тайны жизни.
Теперь ей оставалось нагнуться. Мария оробела от этой мысли, но тут же с неведомой отвагой оторвала руку от тумбочки и, неуклюже нагнувшись, ухватила жгутик.
Он уже не был белым. В одно мгновение он виделся ей дрожащим кругом, то черным, то оранжевым… Наверное, прошла вечность, покуда Мария смогла подняться. Рука задела стакан с водой, стоявший на тумбочке. Он упал и разбился, оплеснув ее ноги.
И сразу, дрожа от свирепой силы, загрохотали разрывы, заметались люди, застрочил пулемет. Мария увидела, как она, согнувшись, сидит в своем шалаше, тревожно вращает ручку передатчика и все повторяет свои позывные: «Там чудеса, там леший бродит». И вдруг — гулкий белый взрыв, эхо которого протяжно понеслось над морем.
Мария качнулась, испуганно вскрикнула и, потеряв сознание, упала на пол…
На следующий день она с тревогой ожидала, что доктор обнаружит разошедшиеся швы, но он, улыбнувшись, сказал:
— Вчера, как ни странно, вы вырвали веревку у палача.
К вечеру, как всегда, пришла медсестра с градусником. Мария заметила, что один глаз у нее был светлее, а другой темнее, что придавало лицу кроткое выражение, словно у большой обиженной девочки. Медсестра протянула Градовой плитку шоколада и села на краешек кровати.
Мария решила, что это подарок доктора за ее бесстрашие.
— Тут тобой один лейтенант интересовался, когда ты грохнулась, — сказала медсестра. — Симпатичный. Он и шоколад оставил.
Мария не поверила и спросила:
— Откуда он меня знает?
— Пришел вчера в приемный покой. «Я летчик, говорит, Степан Смолин. Хочу знать, как тут моя пассажирка, радистка партизанская. Фамилии не знаю. Думал, пока долечу до аэродрома, она у меня в самолете концы отдаст. Плоха была»». — И, вздохнув, добавила: — Ты-то его помнишь?
Мария не сводила глаз с медсестры, но, как ей ни хотелось, не могла вспомнить летчика Смолина.
Медсестра сообщила, что на всякий случай записала адрес летчика, и посоветовала Марии написать ему.
Через несколько дней Мария отправила короткое письмо Степану Смолину. Но ответа не получила.
В судебный зал заглядывало заходящее солнце, золотило желтые стены.
Неожиданно тишину разорвал гул пролетевшего самолета. Градова прислушалась к удалявшемуся тревожному звуку и сразу почувствовала, как в ней с прежней силой просыпается позабытый гнев. Она гнала его прочь, чтобы не поддаться ему или, хуже того, найти успокоение в ненависти, охватившей ее.
«Зря расстраиваюсь и терзаю себя напрасно, — думала Градова. — Может быть, это совсем другой летчик — разве он один к нам прилетал?»
Но в глубине души она чувствовала, что расчетливо хитрит с совестью и что ей очень хотелось бы, чтобы подсудимый Щербак оказался именно тем человеком, который в грозный час бросил ее на произвол судьбы.
Градова объявила перерыв, чем несколько озадачила народных заседателей.
Едва только Щербак вышел из зала суда, как Каныгин, изменившись в лице, стал укорять его. Он говорил громко, захлебываясь от волнения:
— Что ж ты из себя добрячка строишь? Подумать только — взял да и признался. А им, — он резко кивнул в сторону судебного зала, — больше от тебя ничего и не надо. Теперь ты у них на крючке.
— Федор, люди кругом, — сказал Щербак.
— Я свою правду на шепоток не променяю, — распалялся Каныгин. — Как тебя угораздило такой грех на душу взять? Зачем? Кому от этого польза?
— Мне, Федор. Пойми. Я кто был? Начальник запани или отставной козы барабанщик?
— Ты меня словами не глуши. Зачем чужую вину на себя взвалил? Чтоб чужая подлость верх взяла? Только не думай, что я страхом прибит. Потому, мол, и бегу в кусты. Совесть не пятак, в карман не положишь. — Каныгин глубоко перевел дыхание и вдруг тихо, словно до этой минуты не он бушевал, а кто-то другой, сказал: — Обидно, Алеша. Был ты для меня человеком, а теперь как тебя назвать?
Неожиданно подошел адвокат Каныгина и, многозначительно разведя руками, сказал Щербаку:
— Неосмотрительно поступили, Алексей Фомич. Здесь суд, а не собрание. И статья у вас стользкая. Удивляюсь вашей позиции. Вы сами себе копаете яму.
Алексей потер переносицу.
— Каждый отвечает за себя.
— Сия премудрость мне известна. Только зря торопитесь. Обвинительное заключение еще не приговор. Его доказать надо, — наставительно заметил адвокат.
— Знаю, знаю, — ответил Алексей. — За свои ошибки надо уметь отвечать. Другого выбора нет.
Адвокат по-своему оценил слова Щербака и удивленно пожал плечами.
— Вы признали себя виновным. А Каныгин отрицает свою вину. Тогда будьте последовательны. Не подводите Каныгина. Отвечайте в полную меру и подтвердите невиновность технорука. Это же соответствует истине. И тогда ваша позиция станет не только благородной, но и прочной. — Сняв очки, добавил: — Попытайтесь взглянуть на вещи здраво. — И ушел.
Алексей проводил его долгим непонимающим взглядом.
— Цепкий у тебя защитник, — сказал он.
Каныгин стоял растерянный.
— Въедливая баба наш судья. На мой характер лучше бы мужик судил.
— Считай, что нам не повезло, — согласился Алексей.
— Что она в нашем деле понимает? Поворочала бы бревна багром денек-другой — узнала бы, почем фунт лиха. Ну кража, убийство — тут ясно. Всякие улики имеются, отпечаточки пальцев есть… Да ты меня не слушаешь, Алексей.
— Слушаю, Федор, слушаю.
— Зря ты защитника не взял. Неужто денег пожалел?
— Да нет. Не пожалел.
— С защитником спокойнее. Чего сам упущу — он доглядит.
— Мне в жизни за всем самому пришлось доглядывать, Федор. И в бою у меня свое место было… И здесь у меня стульчик свой за барьером. Двух правд не бывает.