— Когда вода начала затоплять низкий берег, у вас не возникло решения укрепить его?
— Для этого следовало строить опоры из кусков свай. Это нам было не под силу.
— А соорудить донные опоры в русле реки? — спросила Градова, радуясь тому, что прочитанные книги пошли ей впрок.
— Русло реки было забито древесиной. Впрочем, строить свайные опоры мы тоже не могли.
— Почему?
— Мы не располагали необходимым временем.
— Это единственная причина?
— Нет. Главная причина в том, что у нас не было копра для забивки свай.
— Допустим, — сказала Градова. — Гидрологические условия быстро менялись, происходил резкий подъем воды. Можно ли в такой обстановке проводить капитальные работы по укреплению запани?
— Нельзя.
— Какие еще были приняты меры по предотвращению аварии?
— В полукилометре выше запани была установлена глухая перетяга.
— Поясните суду, что это за сооружение.
— Стальной трос большого диаметра специальным способом крепится к бревнам, находящимся в реке. Концы троса выносятся на берег и крепятся к мертвякам.
— И что произошло?
— Сильное течение вызвало подвижку пыжа, и ниже перетяги образовалось льяло — пустое пространство. Бревна оторвались от троса, и все давление тысяч лесин обрушилось на трос. Он лопнул.
— Что было дальше?
Алексей, утомленный от потока вопросов судьи, сказал:
— Пыж, не имея сопротивления впереди, ускорил движение. Получился динамический удар. От этого удара правая часть запани была окончательно затоплена. Лес устремился поверх запани. Другая часть древесины ушла через затопленный левый берег, сметая все на своем пути.
Недели за две до начала сплава Щербаку позвонил управляющий трестом Назаров.
— Что у тебя? — спросил он.
— Порядок. Пока порядок.
Григорий Иванович Назаров подышал в трубку и сказал:
— Ты, Алексей Фомич, вот что — живо приезжай. Есть разговор.
Щербак приехал в трест в полдень. Дверь в кабинет Назарова была открыта. Увидев Щербака, управляющий позвал его к себе и сказал секретарше:
— Клавдия, мы с Алексеем Фомичом потолкуем часок.
Назаров закрыл дверь, снял пиджак и вытер платком вспотевшее лицо. Потом придвинул два кресла к открытому окну и спросил:
— Кого предлагаешь назначить начальником твоей запани?
— Как-то не задумывался.
— И зря. Не вечно тебе на запани верховодить.
— Тебе виднее.
— Выходит, мне положено думать, а ты вольный казак?
Оба умолкли и, глядя в окно, ожидали, когда пройдет товарный поезд, — рядом был железнодорожный переезд. Мелькали колеса состава, и в воздухе майского дня висел грохот.
— Свято место пусто не бывает, — с усмешкой ответил Алексей. — Найдутся люди.
— Вот я и спрашиваю — кто?
— Но я хотел бы сначала узнать, за что меня снимают? Если, конечно, не секрет.
— Никаких секретов.
— Уже легче.
— И все-таки я прошу тебя ответить на мой вопрос.
— Можно Каныгина. Мудрый старик.
— Опытный мужик.
— Меня учил уму-разуму, — улыбнулся Алексей.
— И меня тоже в былые времена, — сказал Назаров. — Только характер мягкий, не волевой. Не потянет. Так что подумай к другому разу. — Назаров налил в стакан минеральной воды. — Сейчас разговор о тебе. Есть мнение назначить тебя заместителем управляющего трестом.
— Этого делать не следует.
— Почему?
— Не кабинетный я человек, Григорий Иванович. Не смогу.
— Сможешь либо нет — тут послушай меня, — сказал управляющий, чувствуя, как в груди защемило. — Или ты только Назарова в начальниках числишь?
Последние годы Григорий Иванович часто хворал. И он с грустью размышлял в одиночестве о том, что ему вот-вот стукнет шестьдесят и его ожидает на свидание седая бабка с косой. Жалко. Ох как жалко…
— Честно скажу: не хочу забираться высоко, — сказал Щербак.
Назаров посмотрел на огромное полуденное солнце, сощурился и спросил:
— Страшно?
— Не мое это дело, Григорий Иванович.
— А чье же? Иль хочешь, чтоб поглупее человек тобой руководил?
— Я сплавщик!
— Именно. Из нашего племени.
— Зачем же в кабинет усаживаешь?
Снова загудел, загрохотал проходящий поезд.
— Там, в Сосновке, выйдешь на берег, волна рядом плещет — хоть маленькая, а стихия…
— А здесь? — с терпеливой строгостью спросил управляющий.
— Здесь я с тоски помру. Не кабинетный я человек. И не надо меня неволить.
— Так. Выходит, я кабинетный? — угрюмо спросил разволновавшийся Назаров и, отвернувшись от Алексея, долго сидел не шевелясь, беззвучно, точно сыч. Потом добавил: — Ты нужен мне здесь. Очень нужен.
— А на запани я уже не нужен?
— Ясное дело, у себя ты хозяин! Первый парень на деревне! И все-таки я тебя прошу, Алексей, ради меня принять это предложение, — сказал Назаров. — Мне тяжело здесь одному.
— Но ты знаешь мой характер. Не сахар…
— Ты понял меня? — спросил, перебивая его, Григорий Иванович.
Алексей подумал: нужен ли он действительно управляющему или Назаров хочет назначить его на высокую должность из дружеских побуждений, из личных симпатий? «Если за дела мои, то славно», — и посмотрел на управляющего, улыбнувшись.
— Понял? — удовлетворенно повторил Назаров.
— Кажется.
— И слава богу. Когда сможешь принять дела?
— Мне надо подумать, пораскинуть… С Ольгой посоветоваться. А лучше всего, Григорий Иванович, поступить так — проведу я этот сплав и тогда за новые дела возьмусь.
— Так… — громко сказала Градова, продолжая допрос. — А если бы не была установлена перетяга, то запань могла бы выдержать напор стихии?
— Я могу только предположить, — негромко ответил Щербак, с отчуждением глядя на судью.
— Что именно?
— Что запань сдержала бы напор стихии.
— Вы в этом уверены?
— Я не хочу заниматься гаданием на кофейной гуще… Перетяга была установлена с моего ведома.
— И согласия? — спросила Градова.
— Именно. Стало быть, я как начальник запани несу полную ответственность за все последствия.
— И все-таки я хочу знать, какие выводы вы сделали, анализируя причины аварии.
— Их три. Мне не следовало прекращать работы по устройству запани-времянки в заостровье. Я не должен был соглашаться на установку перетяги. И самое важное. Не будь этих двух губительных решений, принятых мною, осталась бы главная причина аварии — резкий подъем воды на реке, — с надеждой, что ему поверят, ответил Алексей.
Он думал в эти минуты о том, что человеку мало строить и трудиться ради добра на земле — за него нужно бороться яростно, не жалея своей жизни.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Федор Степанович хорошо знал, что его ожидает впереди, если не прояснится, с каким сожалением о несчастьях он жил на земле. Каныгину было не по себе: стыд преследовал его, и было нестерпимо больно сидеть за оградой, прижатой к стене судебного зала, отзываясь на суровое слово «подсудимый».
По ночам, лежа с открытыми глазами, Каныгин думал, смогут ли пятьдесят восемь лет его жизни, брошенные на чашу весов суда, перевесить нераспутанный клубок беды, обозначенный страшным словом — авария.
Ответа Федор Степанович не находил.
Иногда в коротких и тревожных снах ему виделась картина, будто писаная: шагал он средь высокой травы, искусно сшибал ее косой, и ветер задирал подол его белой рубахи. И вдруг — звонкий голос дочери:
— Папаня!
— Чего? — испуганно отвечал Федор Степанович и сразу просыпался. Томимый неизбывным горем, он опять мучился до рассвета, не надеясь на чье-либо участие.
Всю жизнь Каныгин жил просто, много работал: смолоду сплавщиком, потом бригадиром, мастером сплава, а заканчивал свою карьеру техноруком запани. Федор Степанович слыл на запани человеком, который не ест дармовой хлеб и не отворачивает спины от тяжелой ноши.