Я прошел на кухню. Раковина смердела гниющими отходами, на плите грязные подгоревшие сковороды. Заглянул в холодильник — ничего, кроме банки концентрированного молока и пачки масла. Дверца морозильника не закрывалась, и это уже казалось нормой. Сунулся в шкаф возле кровати — ворох всякой одежды и множество вешалок, но одежда валяется на полу, кроме одной-единственной соломенной шляпы — одиноко висящее посмешище.
Вот, значит, где она обитает! Я бродил по ее жилищу, обнюхивая и ощупывая его. Так я себе все и представлял. Это был ее дом. Я бы определил его с закрытыми глазами, по ее запаху. Лихорадочное, бессмысленное существование Камиллы проявлялось здесь частицей от всеобщего безнадежного замысла. Квартира на Темпел-стрит, квартира в Лос-Анджелесе. Но Камилла была дочерью перекатывающихся холмов, бескрайних пустынь и высоченных гор, она могла разорить любую квартиру, способна разрушить не одну такую маленькую тюрьму, как эта. Так все и должно было быть, так я себе это и представлял. Это был ее дом, ее руины, ее обанкротившаяся мечта.
Камилла сбросила плащ, повалилась на диван и с мрачным видом уставилась на мерзкий ковер. Я уселся в кресло и, попыхивая сигаретой, скользил взглядом по профилю ее изогнутой спины, талии, бедрам. Темный коридор безвестного отеля на Центр-Авеню, отвратный негр, прокуренная комната, набитая наркоманами, и вот теперь эта девочка, влюбленная в человека, который ее ненавидит. Все это были капли одного зелья, порочного и опьяняюще-притягательного. Ночь на Темпел-стрит, коробка с марихуаной между нами. Девочка лежит на диване, рука свисает, длинные пальцы касаются ковра, она ждет, равнодушная и уставшая.
— Пробовал когда-нибудь дурь? — спрашивает она.
— Это не для меня.
— Один раз ничего страшного.
— Не для меня.
Она садится, достает из сумочки коробок с марихуаной, папиросную бумагу, скручивает косяк и передает его мне. Я беру, а сам продолжаю твердить: «Это не для меня». А она уже крутит косяк для себя. Когда он готов, она встает, закрывает плотно окна на защелки. Сдергивает с кровати покрывало и затыкает им щель под дверью. Прислушивается и смотрит на меня. Она улыбается.
— На каждого действует по-разному. Возможно, тебе станет грустно, и ты всплакнешь.
— Нет, я нет.
Она закуривает и протягивает спичку мне.
— Зря ты все это затеяла, — оттягиваю я.
— Затянись и задержи. Держи долго, сколько сможешь. Потом выпускай.
— Гнилое это дело, — говорю я и затягиваюсь, задерживаю дыхание и терплю, сколь есть мочи.
Затем выдыхаю. Она снова ложится на диван и делает то же, что и я.
Иногда, чтобы подействовало, нужно выкурить пару косячков, говорит она.
На меня вообще не подействует.
Мы курим, пока огонь не начинает обжигать нам пальцы. Потом я скручиваю еще пару.
Где-то на середине второго косяка меня зацепило, подхватило и понесло прочь от земли — радость и триумф человека, попирающего пространство, ощущение экстраординарной силы. Я рассмеялся и снова затянулся. Вот Камилла, она лежит, бесстыдное вожделение на ее лице и апатичная прохлада ночи между нами. Но я уже за пределами этой комнаты, я за границами своего тела, плыву в стране яркой луны и мерцающих звезд. Я неукротим. Я уже не я, у меня нет ничего общего с этим парнем, с его суровым счастьем и неведомым мужеством. Он поднимает лампу, что стоит на столике рядом с ним, смотрит на нее и швыряет на пол. Лампа разлетается на мелкие кусочки. Он смеется. Она, очнувшись от шума, смотрит на останки и тоже хохочет.
— Что смешного? — спрашиваю я.
Она продолжает смеяться. Я встаю, подхожу к дивану и беру Камиллу на руки. В руках моих чудовищная сила, и она задыхается в их страстных объятиях.
Я смотрю, как она раздевается, на ее лице покорность и страх, я уже видел это выражение, там в далеком земном прошлом. Я вспоминаю хижину на краю пустыни, и как Сэмми приказывает ей принести дров. Рано или поздно это должно было случиться, думаю я. Она раболепствует в моих руках, и я смеюсь над ее слезами.