— То есть?
— Помнишь, ты сказал, что мы шизики? Так и есть.
Татьяна уже достала бутылку «Хэннеси», аккуратно вынула пробку и хлебнула прямо из горлышка.
— Не надо, Верба, я сейчас дам стакан.
— Два, — поправила она.
— Я же за рулем.
— Ты что, дурак? С твоими документами можно на бэтере по Красной площади кренделя выписывать.
Она сказала по-современному — «на бэтере», а не как говорили раньше — «на бэтээре», и этот молодежно-солдатский сленг, эта лихая фраза так резко контрастировали с ее усталыми глазами и вдруг необычайно четко прорисовавшимися морщинками на лице, бледном, прямо-таки зеленовато-сером в неверном свете внутрисалонных лампочек, что мне сделалось страшно. Я взял у нее бутылку и тоже отхлебнул из горлышка.
— Мы психи, Разгонов, мы безнадежно больные люди, — резко сменив тон, заговорила она. — Когда-нибудь ты напишешь об этом. Когда-нибудь, если останешься жив и если у тебя еще будет время писать. И желание. Главное — желание. Я очень сомневаюсь, что тебе вообще захочется писать после всего, что тебя ожидает. Тополь писал научные статьи. Кедр писал книжки по психологии. Ясень писал стихи. Я писала картины. Ты написал замечательный роман. Но если ты станешь до конца нашим, у тебя тоже крыша съедет, и писать ты больше не будешь. А, собственно, какие уж тут «если»! Куда ты теперь, на фиг, денешься. Ты уже стал Причастным, хотя еще не понимаешь, что это значит. А это значит, Мишик: огромная власть, чудовищная власть и такая же дикая, лютая ответственность, которая давит на тебя, давит постоянно, без перерывов на обед, без выходных и отпусков, давит и выкручивает, как мокрую тряпку, только течет с тебя не мыльная вода, а кровь пополам с дерьмом и потом… И вот когда становится очень больно, до тошноты, до красного тумана перед глазами, тогда можно немножечко глотнуть. Даже нужно. Иногда помогает. Ясень тоже так делал. А стихи он до самых последних дней писал. Может, он единственный из нас сумел остаться собой на самой вершине этой проклятой пирамиды. Он никогда, никогда не был жестоким и мечтал не делать никогда никому никакого намеренного зла. Это оказалось… невозможно.
Татьяна замолчала, словно вдруг выдохлась. Я уже наплескал коньяк в знакомые пластиковые стаканчики, и по второй мы выпили как люди.
— Ну и что? — спросил я. — Ясень тоже был псих?
— Конечно! — воскликнула Татьяна с чувством. — Он-то и был среди нас самый главный псих. Неформальный лидер дурдома. Кто больше всех в новые мессии рвался? Тоже мне, новоявленный Христос! Дон Кихот свинячий. Мартин Лютер Кинг из спецназа. Джон Леннон с генеральскими погонами. Разве это не дурдом? Какого черта нужно было создавать всю эту Армию Спасения? Кого спасать? Человечество? Да человечество не хочет, чтобы его спасали. Человечество хочет жить так, как хочет. Одни привыкли, что у них все плохо, другие привыкли, что у них все хорошо. И тут нельзя ничего переделать. Когда очередной сумасшедший меняет этих людей местами, просто льется крови больше, чем обычно, а потом все возвращается на круги своя. «…И род приходит, и род уходит, и заходит солнце, и восходит солнце, а Земля пребудет во веки веков… И все это суета сует и ловля ветра…» И в чем ты пытался их убедить? В том, что они Люди? А им наплевать на это. В том, что слезинка той девочки Достоевского важнее, чем бутерброд с икрой за завтраком? Так в этом гы их никогда не убедишь. Потому что от слезинок девочки бывает несварение желудка, а икра очень полезна для здоровья, особенно за завтраком. И они правы, Ясень.
Я вдруг понял, что это она ко мне обращается, словно я и есть тот самый Ясень. Которого убили. Стало немного жутковато, но я не прерывал Татьяну, я продолжал слушать всю эту дичь, которую она несла складно и с выражением будто читала лекцию или выступала на митинге. Нет, она пыталась доказать, что она и на самом деле сумашедшая. По крыше и стеклам барабанил дождь. Ветра не было, и дым от наших сигарет расплывался зыбкими слоями внутри машины.
— Но вы не правы Ясень, — говорила Татьяна. — Потому что нормальный здоровый человек должен сидеть спокойно. Сначала, конечно, заработать на жизнь, а потом сидеть и жрать. Ну и заботиться о своих ближних самых ближних — о родителях, о жене, о детях. И все. Таких людей большинство, подавляющее большинство. С этим ничего, ничего нельзя поделать. И не нужно. Только полные идиоты — такие, как ты, — решают вдруг переделывать мир. Сама идея изменения мира — это симптом болезни. Здоровому человеку подобные мысли в голову не приходят. Поэтому-то во все века мир и переделывали только сумасшедшие. Ну и что у них, у несчастных больных людей, могло получиться? Очередной вариант дурдома, более или менее масштабного.
— Как ты думаешь, безумный иудейский пророк Иешуа догадывался о грядущих кострах инквизиции и крестовых походах?. Думаю, что нет. И Карлуша вряд ли предвидел лагеря смерти и геноцид. А вот Вовка Ульянов, наверно, обо всем этом уже имел представление и даже порепетировал немного с массовыми убийствами по классовому признаку. Вообще реформаторы становились год от года циничнее. Наиболее откровенным был Адольфик. Он с самого начала знал и даже не скрывал, чего хочет: пятьдесят процентов людей уничтожить физически, сорок пять сделать рабами, а оставшиеся пять будут жрать черную икру за завтраком и нежно заботиться о детях и домашних животных. В общем, ни у кого из них ничего не получилось. Мир не изменился. Нормальные люди все равно в итоге побеждают и жрут икру или хотя бы мечтают об этом. А психи, такие, как ты, в итоге жрут свинец, а от него бывает не только несварение желудка, но и другие неприятные вещи, например, дополнительные отверстия в голове или остановка сердца… Зачем я говорю тебе это? А? Зачем? По-моему, ты мне сам все это и говорил когда-то. Прости меня, Сергей. Они убили тебя. Я знала, что так и будет, но что я могла сделать, что?! Вот теперь я знаю, что делать. Теперь я буду убивать их. Я помню, ты говорил, что нельзя, но теперь все стало по-другому. Теперь можно. Правда, Сергей?
— Нет, — сказал я. — Все равно нельзя.
Татьяна вздрогнула, уронила сигарету, глаза ее странно сверкнули, рот приоткрылся напряженно — она явно что-то сказать, но вдруг закрыла лицо ладонями и, уткнувшись мне в плечо, зарыдала.