Добрались Генка с Валеркой и до Ларочкиной руки. Генка — сугубо ради любопытства, Валеркино же сердце просто замерло от страха: у нее есть тайна, у нее кто-то есть… А вдруг этот таинственный счастливчик — он, и тогда все его страхи напрасны? А если нет? Если он обнаружит под повязкой чужое имя?
Как и положено, Лариска верещала, пыталась выдернуть руку из тисков любопытных мальчишек. Однако бинт и без того держался не особенно хорошо, тут же, под воздействием чужих хищных рук, и вовсе съехал вниз, к запястью, открыв любопытным глазам каллиграфическим почерком выведенную надпись 'Андрей'. Генка только хмыкнул, спросил довольно безразлично:
— Кто такой, почему не знаю?
Гордо вскинув голову, Лариса дерзко ответила:
— А тебе и не положено это знать!
Горожанинов вполне удовлетворился таким ответом, спокойно развернулся и побрел искать очередную жертву. Валерка же не мог двинуться с места, испуганно-удивленно заглядывая в Ларочкины глаза: 'Как ты могла? Как же ты могла?!!'
Домой возвращались, как обычно, вчетвером. С самого Ларочкиного первого класса в Валеркины обязанности входило вести ее за ручку в школу и обратно, ведь нужно было переходить через дорогу. Пока Ларочка училась в начальных классах, ей почти каждый день доводилось дожидаться 'Варелу' в просторном холле школы, позже количество уроков у них практически сравнялось и ожидать друг друга им доводилось редко. Но даже если один из них освобождался раньше, непременно ожидал другого в холле — идти домой полагалось только вместе. Сначала это была Валеркина обязанность, позже просто привыкли. Мало того, и Генка со Сливкой точно также безропотно ожидали в холле, пока соберется вся компания и только тогда шли домой все вместе. Причем, и Валеркой, и Генкой Сливка воспринималась не более чем вынужденная обуза, нагрузка, так сказать бесплатное приложение к Ларочке. Сама же Ларочка была неотъемлемой частью их коллектива: другом, подругой, сестрой — кем угодно, Ларочка просто была своей в доску. По правилам ее портфель полагалось нести Валерику Дидковскому, именно так и было в самом начале, когда Ларочка пошла в первый класс. Позже к этой обязанности добровольно подключился и Генка Горожанинов, не то, чтобы с удовольствием, а просто помогал другу и младшей подруге нести тяжелый портфель. Ларочку он воспринимал не иначе, как малышку, а маленьким, как известно, нужно помогать. Валерка же, хоть и был его ровесником, но выглядел таким хилым, что Генке просто совесть не позволяла допускать, чтобы он таскал Ларочкин портфель. Драться они за него, естественно, не дрались, просто, встретив в холле младшую подружку, брали ее портфель, кто раньше успеет. Сливке же приходилось таскать свою ношу самостоятельно.
В этот день последние два урока Сливка не могла думать ни о чем другом, кроме того, как Горожанинов встретит ее в холле и посмотрит долгим многозначительным взглядом в ее глаза, словно бы говоря: 'Я все знаю, я понял, я оценил твою любовь. Ах, как я был слеп, как глуп! Но уж теперь-то, когда ты раскрыла мне глаза, все будет иначе. Теперь мы всегда будем вместе!' И после этого возьмет из ее рук портфель, тем самым признав Сливку перед лицом всей школы своей официальной избранницей.
Однако все вышло не совсем так, как ей мечталось, даже, пожалуй, и совсем не так. Мальчишки по обыкновению встретили их в холле, однако Генка и не думал пристально заглядывать в Сливкины глаза, и уж тем более не собирался нести ее портфель. Напротив, он прытко выхватил портфель из Ларочкиных рук и, ни слова не говоря, направился в сторону дома. Остальным не оставалось ничего другого, как последовать за ним.
Всю дорогу мальчишки обсуждали довольно плотный график предстоящих выпускных экзаменов, подсчитывали, кому сколько шпаргалок осталось написать, даже о костюмах и обуви к выпускному балу заговорили, а вот о сегодняшнем приключении с девичьими тайнами даже не вспомнили. Сливка была крайне разочарована. Но самое ужасное ждало ее впереди. Она-то надеялась, что после фактически признания в любви Генке ее обязательно пригласят как минимум отобедать у Дидковских. Раньше ей, пусть нечасто, но выпадала такая честь, но уж теперь-то, когда она, можно сказать, стала официально признанной подругой сердца Горожанинова, ее просто обязаны допустить в святая святых! Ан нет, не тут-то было, как говорится, факир был пьян…
У самого входа в парадное, когда Лариска с Дидковским уже нырнули в прохладный подъезд, Горожанинов вдруг резко повернулся:
— Ну ладно, Сливка, пока, — и не дожидаясь ответного 'Пока', стремительно скрылся в парадном, догоняя друзей.
А несчастная Юлька так и осталась стоять у парадного в гордом одиночестве, брошенная и позабытая всеми, даже любимым.
По обыкновению, обедали у Дидковских. Вроде уже и надобность такая отпала, уже не надо было никому присматривать за подросшей Ларочкой, уже вполне умела обслуживать сама себя в тринадцать-то лет, совершенно не нуждаясь в няньках. Однако привычка — великий мотиватор, по какой-то странной причине недооцененный исторически. Чего только не происходит в мире по привычке! Кто-то по привычке женится, кто-то по привычке продолжает жить с постылым супругом или супругой. Возможно, даже войны начинались по привычке того или иного властолюбивого исторического персонажа получать то, чего пожелает его пятая нога. В данном же случае друзья совершенно безобидно продолжали обедать у Дидковских, хотя внешняя необходимость этого ныне оказалась в далеком прошлом.
И по той же давно укоренившейся привычке с Валериком и Ларочкой обедал Генка Горожанинов. Это происходило настолько естественно, что казалось, никому из троицы и в голову не приходило, что такие ежедневные обеды у Дидковских могут не особо радовать хозяев, или же нагружать их в финансовом отношении. Просто заходили в лифт, привычно жали на кнопку с цифрой 'три', не менее привычно вваливались дружною гурьбой в гостеприимную квартиру, где их не менее привычно встречала Люся, приходящая домработница Дидковских. Изольда Ильинична могла быть дома, могла со спокойной совестью заниматься своими проблемами вне его пределов — это ровным счетом ничего не меняло. В любом случае каждый Божий день после уроков за большой обеденный стол в гостиной Дидковских усаживались Валерик, Генка Горожанинов и, естественно, Ларочка Лутовинина. И только в выходные дни эта традиция нарушалась, только в выходные друзья встречались или вечерами на улице, или же не встречались вовсе. Суббота и воскресенье — это были их личные дни, когда полагалось пусть ненадолго, но таки вспомнить о существовании собственных родителей и провести с ними некоторое время.
Не менее привычно и по обыкновению проворно Люся накрыла на стол и удалилась на кухню. За столом подросшие дети хозяйничали сами: наливали горячий суп из красивой фарфоровой супницы, накладывали салат, гарнир к мясу или рыбе. Меню у Дидковских обычно не было однообразным — чай, не столовая, приличный дом.
За обедом мальчишки вновь заговорили о наболевшем:
— Валер, а ты уверен в своем выборе? Экономика, банковское дело — это же такая скука!
— Много ты понимаешь, — с набитым ртом парировал Дидковский. — Сам ты скука! Деньги не могут быть скукой! Вот я погляжу на тебя лет этак через десять, когда я буду руководить каким-нибудь отделом в министерстве финансов, а может, даже банком каким-нибудь, а ты в лучшем случае будешь штаны протирать в захудалом, заплесневелом конструкторском бюро. Ну, может, если уж совсем повезет, попадешь в управление городского транспорта каким-нибудь рядовым инженеришкой. Нет, Генка, ты не понял главного — будущее за экономикой. И вообще, главное — быть поближе к деньгам, тогда в самом худом случае тебе отвалятся хотя бы крошки от большого пирога. А чем больше пирог — тем жирнее крошки. А что тебе в твоем автодорожном отвалится? Разве что машинного масла в ладошку накапает так, что рук не отмоешь.