Нам весело, мы вспоминаем прошлогодний праздник.
— Ты останешься? Подождешь?
— Не знаю…
— Будет хорошо… люди приедут… — уговаривает старик.
Мы сворачиваем в распадок.
Нарта останавливается, старик изучает следы. Следы идут из моря в сопки.
— Сытый умка, не злой… — замечает Утоюк.
— Почему?
— Следы, большие, круглые. Смотри. А когда голодный он — след узкий, длинный.
Мы едем дальше, в конец распадка. Туда ведут следы. Собаки почуяли что-то, они волнуются, они бегут быстро. Старик резко, осаживает их, вбивает остол между копыльев нарты, достает карабин.
Теперь и я вижу.
До сопки метров двести, но ветер на нас, и зверь нас не чует. Большая желтая на ослепительном снегу медведица копошится на верху сопки, потом садится и съезжает на заду вниз, совсем как школьница на портфеле с ледяной горки. Рядом с ней кубарем скатывается медвежонок. Она дает ему легкий шлепок, и они снова наперегонки весело бегут в гору.
— Играет… — шепчет Утоюк.
Мы долго смотрим на их игру, потом Утоюк оборачивается и смотрит на меня. Я пожимаю плечами, ставлю затвор на предохранитель и кидаю карабин на нарту. Старик улыбается, прячет карабин в чехол из нерпичьей шкуры, разворачивает нарту, и мы едем домой.
— Это ведь не наш медведь, правда?
Старик кивает.
— Наших песцов трогал другой, да?
Старик кивает.
Мы себя уговорили, и нам легче от несостоявшейся охоты.
…Дома старик долго возится, готовя собакам ужин. Я вижу, что куски сегодня побольше.
— Что-то ты им многовато сегодня нарезаешь, а?
Старик улыбается своим мыслям.
На улице полыхает костер. Стоят морозные, дни, и собакам нужна теплая еда, я готовлю ныпаны — собачий суп. В большой чан кидаю пласты снега, потом много мерзлой крови и нерпичий жир с маленькими кусочками мяса. Потихоньку от Утоюка кидаю в ныпаны несколько горстей муки и размешиваю все доской от ящика. Чай мы пьем у костра, на улице.
— Ты останешься на праздник?
Я ухожу в избушку. Возвращаюсь, прячу кулак за спину:
— Угадай!
Он удивленно молчит.
Разжимаю ладонь. Старик смеется. На ладони два кубика из моржового клыка. Их сделал мне Утоюк по типу игральных, костей. Только вместо шестерок на каждом кубике — голова моржа. Гравировал тоже Утоюк. Этот подарок всегда со мной уже три года.
— Дай кружку!
Старик выливает остатки чая и протягивает кружку.
— Вот если выпадет два моржа, останусь.
— Три раза кидай, — серьезно говорит Утоюк.
Кости гремят в кружке.
Раз! — двойка и тройка.
Кости гремят в кружке.
Два! — единица и пятерка.
Кости гремят в кружке.
Три! — два моржа.
Высыпаю кубики, прячу их в карман. Старик наливает в кружку новый чай. Интересно, догадался ли он, что я все равно бы остался, даже если бы моржи и не выпали?
Очень жарко
— Сеид, докажи пустыню, — канючу я. — Сеид, покажи пустыню…
Сеид молчит. Сеид задумчиво чешет волосатую грудь. Глаза у него голубые, как озеро Балхаш. Как озеро Балхаш, если лететь над ним на высоте шесть тысяч метров. Наверное, в него влюблены все окрестные девушки. В Сеида, конечно, а не в озеро. Но девушки тут гордые. Они делают вид, что не смотрят на него, загорелого, черного красавца с азиатской меланхолией в голубых нездешних глазах. И черный красавец задумчиво чешет волосатую грудь.
— Сеид, покажи пустыню…
Девушки проходят под тень чинары. А может, и не чинары, я не знаю, как тут называются деревья. Потом спрошу, когда будет пустыня, аулы и саксаулы и верблюжья колючка; колючку я знаю, хотя она у нас на Чукотке и не растет. Колючкой я буду кормить верблюдов.
Двадцать косичек у девушки Замиры. А может быть, тридцать. Наверное, она заплетает их на работе. Потому что немыслимо представить, как можно отдавать заплетению косичек свободное время. Когда же тогда ходить на свидания?
Она тоже идет туда, к деревьям. Там скоро сядет маленький самолет. Он редко садится там: ведь отсюда куда угодно можно доехать на машине или на поезде, да и к большому аэродрому можно добраться за час. А самолетик садится тут не часто.
Замира идет, и кажется, что ее косички, как сосульки на новогодней елке, звенят в желтой тишине. Черные стеклянные сосульки. Замира никогда в своей жизни не видела новогодней елки, как я не видел ни чинары, ни песков пустыни.
— Сеид, покажи пустыню…
Брови у Замиры на переносице искусственно сведены тушью в одну. Одна бровь на оба глаза. Полумесяцем бровь.