— Откуда у вас такая информация? — удивился он. Секретарша смутилась.
— Вчера звонил наш зам. Сказал, чтобы вынули из номера рассказ Антонова. И про Америку намекнул.
«Намекнул, — зло подумал Гусев, — уж не иначе как Огурцов предупредил этого зама».
— По принципиальным соображениям, значит, отложили? — спросил Гусев.
Секретарша молчала.
— Ну, а мне почитать этот рассказ можно?
— Конечно, можно, — засуетилась она и стала рыться в папках. — Вы даже можете взять его с собой, — секретарша протянула Гусеву гранки. — У нас есть еще экземпляры.
Гусев сунул гранки в карман, записал на всякий случай домашний телефон заместителя редактора и поехал в управление.
Рассказ Антонова назывался «Маленькая совка-сплюшка». Гусев прочитал его в троллейбусе.
«Пилот обернулся и показал Бобряшову растопыренную пятерню. Это означало, что ровно через пять минут Бобряшов, согнувшись, напружинив тело, прыгнет в зябкую ночную темень и много километров будет падать камнем к такой знакомой и такой враждебной земле. Будет падать, пока интуиция не подскажет ему, что надо дернуть кольцо…
Бобряшов не представлял себе, как сложится все остальное — у него не было никогда привычки заглядывать вперед, — он думал только о том, как будет прыгать… И прыгнул.
Он приземлился удачно и, забравшись в густые кусты, стал рыть яму для парашюта. Он работал, как автомат, быстро и четко делая то, что уже сотни раз приходилось делать на тренировках. Лишь кровь стучала в висках, да предательски подергивалось веко. Внезапно острое беспокойство охватило Бобряшова. Уж слишком гнетущая тишина стояла вокруг. Тишина словно грозила ему. Торопясь, он закончил работу и пошел по кустам, все убыстряя и убыстряя шаг. Наконец кусты кончились. Начался глухой еловый лес. Бобряшов побежал. Он знал, что спасение только в ногах… «Скорее, скорее, как можно дальше от места приземления».
Бобряшов боялся, что забыл этот когда-то такой знакомый необъятный лес. Но он бежал не задумываясь, его словно кто-то подталкивал в нужную сторону по совсем невидимой, ощущаемой лишь ногами тропинке. Бежал, спотыкался и падал, снова бежал…
…Ленивый дождик невнятно шумит по кустам, где затаился, глядя на темную спокойную воду Веряжки, Бобряшов.
Дрожат под дождем лапки тальника, тяжело падают на ватник, скатываясь с листьев, одинокие грузные капли.
Время от времени в зеленой крыше словно что-то прорывается — тогда сверху сбегают короткие струйки воды.
И снова: кап… кап… кап… И сеет, и сеет, неясно шумя, спокойный летний «ситничек».
Бобряшов залег в кустах и слушает: в лесу, за рекой, кричит жалобно маленькая совка-сплюшка. Много лет не слышал он, как кричит совка свое «сплю-ю, сплю-ю-ю», но вот узнал сразу. Узнал и обрадовался: «Вот я и дома. Совка кричит, как прежде; видно, и все здесь по-старому». Но мысль мелькнула и угасла. Вокруг враги, его, Бобряшова, враги: и дома Бобряшов и не дома…
Где-то недалеко, за поворотом тихой Веряжки, за мокрой темнотой, — маленькая деревушка Вересть. В этой деревушке — детство его и юность, вся его короткая довоенная жизнь.
Дом, темный от времени, мать, стряпающая по воскресеньям любимый его пирог с маком, и крик маленькой совки по вечерам, когда мальчишки жгли у реки большие трескучие костры, пекли картошку…
«Как-то сейчас мать? Может, нет ее в живых… Лучше б уж умерла», — безразлично думает Бобряшов.
Много, очень много лет Бобряшов не бывал в Верести и никогда не испытывал желания наведаться в родные края. Сначала постоянные странствия из города в город, из страны в страну в поисках чего-то лучшего, изнуряющая работа на оловянных копях, отупляющая, однообразная служба официантом с единственной мыслью, как бы припрятать чаевые. Потом разведывательная школа, ни минуты свободного времени, учеба, тренировки, тренировки… Нет, Бобряшов никогда не испытывал желания вернуться в родные края. Если б не такая оказия, вряд ли и попал бы когда. Все ему здесь чужое. Вот только совка-сплюшка мила, а почему — Бобряшов не знает. Капли все стучат и стучат по ватнику… Не может Бобряшов решить, почему приятно ему слушать, как кричит совка.
Темно, очень темно вокруг. Что закроешь глаза, что откроешь, все равно — никакой разницы. Только дождь все сыплет и сыплет.
Бобряшов уже привык к дождю — лежит, мечтает.
«Отлежусь, отдохну, и дальше. Приду на явку, легализуюсь… А там…»
Лежа в мокрых кустах, особенно приятно думать о теплой квартире…
«Дал бы бог удачи!» В бога Бобряшов не верит, но так как-то спокойнее.