А тут на втором акте застрял. (Этот «синдром второго акта» Марк Захаров ввел потом в знаковый обиход их соавторства.) Мучила и болезнь жены. Гриша вообще начинал «искать пятый угол», когда Любы рядом не было, а тут еще – больница. Приехал к ней: ничего не получается, говорит, повешусь! «Вот этого не надо, - просит Любовь Павловна, - а то скажут потом: а, это тот самый Горин, который повесился из-за Мюнхгаузена!» Так родилось название пьесы, а за ним явилась счастливая идея про сырой порох. «У кого из вас есть еще такая женщина?!»
Марту должна была играть Догилева. Но летом перед съемками Гриша и Люба познакомились в Крыму с молоденькой Леной Кореневой, которую тогда никто почти не знал. И Горин стал просить Захарова попробовать ее на возлюбленную барона. Захаров не хотел, но Грише отказать не мог. И вот смотрят пробы. И Лена слышит, как Горин шепчет жене (Гриша любил, чтоб она и в театре на репетициях, и на съемочных площадках была рядом): «Гляди-ка, вон она, наша девочка!»
У них не было детей. Некоторые считают, что это было еще одной, дополнительной, так сказать, «скрепой» их брака. Мол, ничто не отвлекало друг от друга. Неправда. Это была общая боль. Хотя она, конечно, тоже объединяет…
Марта-Коренева стала на время как бы их дочка.
Всё, к чему прикасался Григорий Горин, становилось предметом искусства. Его особой, трагикомической литературы. Рассматривая свою последнюю кардиограмму, он сказал: «Один зубец мне особенно удался». Так мог бы сказать Мюнхгаузен, если бы в его время знали способы измерения работы сердца. О любви, жизни и смерти мудрого комедиографа Горина можно, конечно, написать книжку. И ее, конечно, напишут. Но лично я бы не стала. Потому что он сам все это давно описал в своей лучшей пьесе. В которой придумал одну главную штуку (повторенную, вернее, проверенную на «Формуле любви», «Свифте», «Тиле», «Шуте Балакиреве») – что смерти нет.
Горин как Уленшпигель
В 1973 году Марк Захаров был назначен главным режиссером в Московский театр имени Ленинского комсомола. И стал искать пьесу, которая, по его словам, не напоминала бы ему об этом страшном названии. Причем задачу Марк Анатольевич поставил перед собой и коллегами довольно исключительную: желательно мюзикл, по-настоящему веселый, по возможности феерический, «с глубокой идейной первоосновой». Ну, типа – шансонетка-профессор.
К счастью, в момент, когда остро встал вопрос «а не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира», в гости пришел режиссер Анатолий Силин и в своей безапелляционной манере указал: ставить надо «Тиля Уленшпигеля»!
С этой богатой идеей Захаров помчался к Горину, который жил по соседству с театром и уже, можно сказать, прославился двумя пьесами, написанными в соавторстве с Аркадием Аркановым – «Свадьбой на всю Европу» (следом за Николаем Акимовым поставленной в 82-х (!) театрах страны) и режиссерским дебютом Миронова и Ширвиндта «Маленькие комедии большого дома». Захаров и сам работал какое-то время в «Сатире» и ставил «Банкет» Горина и Арканова. Спектакль выдержал чертову дюжину представлений, тут-то его и запретили. «92 упоминания употребления алкоголя!» - написал на полях рукописи проснувшийся цензор.
В общем, режиссер с драматургом дружили.
Говорил Марк Захаров и тогда веско и неторопливо. А Горин пузырился, но схватывал налету. Режиссер еще только подходил к главному: как потрясающе мог бы взорвать Уленшпигель, борец, острослов, романтик, любовник, любимец народа – идиотское болото нашей жизни сегодня, - а Горин уже заправил в машинку лист и настучал: «Страсти по Тилю. Комедия в 2-х частях». («Страсти» потом по требованию цензуры убрали, что и правильно. Страсти – штука сакральная, к живому Зеркалу жизни отношения не имеет.)
Начиналась настоящая авантюра. Любовь Павловна вспоминала, какими безумными были эти месяцы работы над «Тилем». Гриша, дымясь, шарашил в день страниц по десять, забывая есть и спать. Курьер выхватывал из машинки горячие листки с очередной картиной и уносился в театр. Пьеса только писалась, а театр уже репетировал.
В этом было упоение какой-то детской игры – все можно! Но Горин уже становился жестким профи: садясь за работу, он имел в своей «а идише копф» четкую структуру пьесы. Законами драматургии Горин овладел очень быстро. Но дело тут не только – и не столько в мастерском умении выстроить интригу. Это умеет любой крепкий драмодел. У Горина к его 33-м годам открылся какой-то третий театральный глаз. Он, как Чехов и Булгаков, был, несомненно, человеком театра. «Это мой мир!» - восклицает Максудов, едва переступив театральный порог. Это был их мир – доктора Чехова, доктора Булгакова, доктора Горина. И эти совпадения, подозреваю, не случайны. Мне нравится мысль Александра Галина: как врачи они понимали соматическую патологию, а как писатели – патологии душевные, личностные. Все трое были диагностами: времени, общества, героя. Может быть, это и создавало такую гремучую смесь приподнятой театральной условности с роскошным богатством достоверных характеров.